…На вокзале всегда толкотня, независимо от сезона, дня недели, времени суток. В воздухе висит запах дешевых пирожков, машинного масла и нечистого человеческого тела. По платформам снуют цыгане, а возле урн копошатся искалеченные многолетним пьянством бродяги, чьи лица всегда одинаковы, щелочки-глаза бессмысленны, а жизнь изо дня в день катится по незатейливому кругу – дешевая водка, горсть объедков, ночлег.
Елизавета Дмитриевна всегда удивлялась мясистым теткам, которые будто бы и, не замечая всего этого, пристраивались вместе со своими гружеными тележками на лавках рядом с дремлющими бомжами. Сама она за годы так и не привыкла к вокзальному духу, потому проскакивала через платформу зажмурившись. И так каждое утро – троллейбус, метро, вокзальный смрад, а там уже и стук колес, шипение дверей и хохот окраинной шпаны – вечных пассажиров подмосковных электричек. В проходе унылые люди продают много всего ненужного, и Елизавете Дмитриевне, которая, несмотря на двадцатипятилетний свой возраст так и осталась робкой и совестливой девочкой Лизой, всегда бывало жалко этих людей и стыдно за то, что ничего у них не покупаешь, а после череды чумазых побирушек дошкольного возраста, слепых старцев и безногих парней в форме десантников на душе оставался тяжелый осадок. Потому Лиза с облегчением выходила на платформу маленькой станции и пробегала через парк к больничной проходной.
…Кто-то когда-то додумался засадить весь двор туями. Кладбищенское растение здорово прижилось и густо разрослось, но на больничном дворе не стало уютнее. Извечная стая собак сопровождала громыхание цинковых обеденных фляг, а между потемневшими от дождей и времени корпусами бродил бесприютный ветер лихо, врываясь на пустырь зарешеченной прогулочной территории – просторной клетки, где два раза в день – до обеда и перед скудным ужином, блуждают люди-тени, бывшие в прошлом трудягами или бездельниками, эгоистами или филантропами, мудрецами, подлецами, гениями. Разные люди, которых сравняло безумие, опустошив их глаза, сгладив мысли и похитив желания.
Безумие с годами стало главным Лизиным врагом. Она не могла так вот, просто, без боя отдать в его цепкие лапы своих пациентов. Только вот психиатрия, что виделась с институтской скамьи такой загадочной и человеколюбивой наукой, свелась к тоскливой рутине – должностные инструкции, список разрешенных препаратов, формальные беседы и отделенческие конференции, где прослушивались полуграмотные отчеты-кляузы дежурных сестер, увенчанные стандартной речью заведующей. Эта дебелая дама с картонными буклями на воловьем затылке наиболее органично смотрелась бы в качестве завсекцией гастронома, но какие-то чудо-ветра занесли ее в психиатрию, где, разработав собственные постулаты лечения, она нещадно муштровала персонал и врачей. Непосредственно до самих больных руки ее как-то не доходили и в отделении, отгороженном от кабинета тяжелой дверью, Раиса Петровна к счастью почти не появлялась. Основополагающим принципом успешного лечения она считала дисциплину, нарушения которой карались нещадно. С персоналом заведующая была груба, с врачами держалась запанибрата, а Лизу откровенно презирала, относя ее к чему-то промежуточному между пациентом и стажером, с которого и взять то нечего. Периодически ей ставили на вид, что «больные – это вам не здоровые, и нечего с ними цацкаться», а Лиза бесхарактерно трясла головой и пряталась подальше в отделении, где втихаря продолжала жалеть и опекать этих обездоленных людей.