– Да, по части писем она всегда была мастерица, – сказал вслух Павел Иванович и сел в кресло, чтобы как-то компенсировать неудобство душевное, которое он испытывал, читая письмо, по крайней мере, удобством физическим.
«…Я знаю, что вы скорее задавлены, нежели поглощены своей работой, вы с удивительной покорностью приняли роль исполнителя чьей-то абстрактной воли и отказались от собственной. Вам уже не до меня, но, в сущности, вам и не до себя. Вы отстранились от мира людей и выплеснули чашу молчаливого восторга – на дне одна единственная капля, и такие сумрачные подвалы надо пройти, чтобы вдруг заметить, что на свете существуют звёздные спирали Вселенной, и юркий бессловесный таракан, и разум, дерзающий спорить с вечностью…»
– Уж не предлагает ли она мне сотворить ещё пару планеток, населённых такими же как она искателями смысла жизни, – пытался он иронизировать сам с собой, но тут мысленно увидел её совершенно отчётливо и понял, что всё именно так и обстоит, именно этой «каплей удивления» связан он с жизнью, и эта связь ему дороже всех должностей и привилегий.
Павел Иванович сделал движение, желая закрыть папку, но всё-таки не довел это действие до конца, а торопливо побежал глазами вперёд, будто для того, чтобы поскорее отделаться от навязчивого любопытства к самому себе.
«…Как нравится вам рядиться в одежды отшельника и делать вид, будто ваша жизнь – жертва чему-то высокому. Как легко отдавать то, чего у вас нет, как если бы какой-нибудь дикарь должен был отказаться от Шекспира или от Чайковского…»
– Ну, это уж слишком, сравнение с дикарём, – Павел Иванович покраснел, вернее, он почувствовал не сиюмиинутный жар, а словно вспомнил, как обожгло его лет десять назад, когда он услышал несколько фраз, оброненных ею как бы нехотя, и они задели его – так же, как сейчас.
Закрыв глаза, он мысленно вернулся в тот давний маленький кабинет редакции, где их столкнул случай. И тогда его поразила дерзкая искренность её суждений. Всё внешнее в этой женщине отступало на второй план, удивлял мужской проницательный ум, порывистость и полное пренебрежение к кокетству. При этом всё в мире страстно увлекало её – она рассказывала о лошадях, играла Шопена и Баха так проникновенно и с таким чувством, что у него останавливалось дыхание от блаженства слушать её…