Я знала, что в давние времена наш народ возносил свою благодарность в утренних песнопениях, молитвах и подношениях священного табака. Но у нашей семьи не было священного табака, и мы не знали песен: их отняли у моего деда на пороге школы-интерната. Но история движется по кругу, и вот мы, следующее поколение, снова здесь, мы вернулись на озера наших предков, заполненные гагарами, и снова возвращаемся к каноэ.
Моя мать соблюдала свой, более прагматичный ритуал: оказывая почтение, она трансформировала намерения в действие. Прежде чем отплыть с любого места нашей стоянки, она заставляла нас, детей, привести его в порядок. Ни одна сгоревшая спичка, ни один клочок бумаги не ускользал от ее внимания. «Оставляйте место своего пребывания в лучшем состоянии, чем оно было до вас», – наставляла она. Так мы и делали. А еще мы должны были оставлять дрова с трутом и растопкой для тех, кто захочет развести здесь огонь после нас, тщательно укрыв все от дождя под листом березовой коры. Мне нравилось представлять себе радость этих людей, тех, кто приплывет сюда на лодке в сумерках и найдет готовую для розжига стопку дров, чтобы разогреть свой ужин. Этот мамин ритуал связывал нас с ними.
Приношение совершалось только под открытым небом, но никогда в городе, где мы жили. По воскресеньям, когда другие дети ходили в церковь, мои родители вели нас на прогулку вдоль реки посмотреть на цапель и ондатр, в лес за весенними цветами или на пикник. И всегда произносились те особые слова. Отправляясь на зимний пикник, мы все утро шли на снегоступах, а потом разводили костер в центре вытоптанного нами круга. На этот раз котелок был полон булькающего томатного супа, и первая его порция предназначалась для снега. «Для богов Тахавуса» – лишь после этой фразы мы обхватывали дымящиеся чашки с супом своими руками в варежках.
Но все же со временем, когда я стала подростком, обряд приношения начал раздражать меня и навевать грусть. Круг, который подарил мне ощущение причастности, неожиданно стал рождать противоречивые чувства. Я вдруг услышала в этих словах, что мы чужие, потому что говорим на языке изгнанников. Это был архаичный обряд. Где-то жили люди, знавшие, как проводить его правильно, они говорили на утраченном языке и произносили истинные имена, включая мое собственное.