От холода у Алиры онемели суставы. Женщина бросила взгляд на особняк, господствовавший на холме примерно в полукилометре, и тревога усилилась: вид внушительного здания пробуждал сильные чувства. Все ее воспоминания были связаны с этим местом. Прежде чем покинуть этот мир, ей предстояло заклеймить себя позором продажи наследия предков. Другим это могло показаться смешным, но для нее это была трагедия. Этот особняк служил ее семье веками, он рос, приспосабливался, выживал, выстоял в политических и социальных неурядицах. Это был не просто дом. История жила здесь в каждом уголке, мебели, картине, в каждом клочке земли, где выращивали будущий урожай, чтобы потом заполнить склады и подвалы ароматами и вкусами, в каждом камне стойл, хлевов и птичников, в каждой капле крови и пота, слезах и улыбках тех, с кем ее соединяли родственные узы.
Плакать хотелось от мысли, что бы сталось с ней и ее семьей, если бы один человек не ворвался в их жизнь несколько лет назад. И этого человека она ненавидела всеми фибрами души за то, что он явился уничтожить все, что было для нее важно. В детстве не принято было говорить о мертвых камнях Алкиларе: камень был жив, он был бессмертен. Люди, животные и растения умирали, а камни даже не старились.
«В детстве… – подумала Алира, не замечая катящихся по щекам слез, стекающих за воротник толстого анорака. – Никто не замечает трещин, сорняков, гнили, развалин, голых камней. А грусть обычно проходит – это еще не приговор…»
Это случилось потом. Женщина хорошо помнила вечер, когда пришла смерть, – помнила до сих пор, несмотря на прошедшие годы. Как она могла забыть? События тех дней сказались на всей ее дальнейшей жизни…
Ей как раз исполнилось девять в далекие семидесятые. Была осень, когда пейзаж ежегодно раскрашивался всеми оттенками красного. Уже стемнело, и младший братик спал в своей комнате. После ужина Алира рисовала в компании родителей. Они думали, что дочь их не слушает. Элехия никогда не отличалась многословностью. Она сидела в кресле, глядя в пустой камин, который не стали зажигать, ибо было еще тепло, и громким шепотом говорила мужу:
– Делай что хочешь, но я не поеду.
Женщина укачивала на руках третьего ребенка, которого в честь отца назвали Томасом. Эта поза означала для нее властность и владетельность и, может быть, еще и защиту. Снаружи послышались голоса и шум, а потом в дверь громко постучали. Томас встал, обошел кресло, в котором сидела жена, и положил руку ей на плечо.