Он оставил Сорбонну, но не вернулся домой. Не дело возвращаться после книг к коровам и уткам. В Париже грязи ровно столько же, сколько и в стойле, только в этой грязи и деньги найдутся. Отличие одно, да только весомое. Пару дней пробыл на окраине, пил беспробудно, ходил по девицам, которые лет сто таковыми уж не были, а потом ему и попался Лакомб. Первые дни работы на мастера Пьер думал, отчего тот не гниет, закованный где-то в камере в цепи. Лакомб пил, сквернословил весь тот знаменательный вечер, запускал тощую старческую пятерню в растрепанные грязно-серые пряди. А потом Пьеру Гонтье предложили работу. Он не помнил как и не помнил зачем, но наутро обнаружил, что сидит в каморке у старика, а тот что-то кряхтит над ступкой с селитрой. Голова гудела. Он насмешливо бросил, что ничего у того не получится. Тогда Пьер узнал, что рука у старика еще очень тяжелая, что голова гудеть перестанет не скоро.
Он платил ему, это верно. Допускал до книг на греческом и латыни. Греческий Пьер знал через слово, латынь – через два, впрочем, этого было достаточно. Иногда Лакомб под вечер приносил домой дохлых собак, заставлял искать сердце и легкие, крохотные железы размером не больше мизинца, и все говорил, говорил, Пьер все это слышал не раз. Откуда у него книги на греческом, откуда диалоги Платона, откуда столько банок и склянок, и порошков, и почему он кривится при слове «алхимия». Пьер тоже кривился. Но об этом Лакомбу знать ни к чему. Пьер не верил в магию, не верил в алхимию, не верил, что звезды на небе указывают что-то другое помимо пути морякам. В том, что он видел краем глаза в Сорбонне, магии нет. Нет ее и в Париже в палатках цыганок, поэтому деньги он им платил не за гадание по руке и не за светлое будущее. А раз нет ее, магии, то ему неясно, за что горят тамплиеры на площади. Помимо магии, видно, было за что. Но ему все равно, пускай же эти дела решает корона.
А Лакомб умен, как старый ворон, и беден, как церковная крыса, поди пойми, откуда столько достоинства, гордости, гонора. На него Пьер работал года два, может быть больше, он не помнит, сколько раз с того времени пекли блины, когда наступал Жирный вторник, сколько раз Рождество сменялось Пасхальной неделей. А сейчас Лакомб уже два дня в могиле. Банки покрылись налетом и отвратительно пахнут, сердца и легкие от бродячих животных все так же плавают в мутном растворе. Захотел бы кто донести – непременно донес бы. Но Пьер Гонтье отныне как невидимка. Он даже себе не признается, что без наставника стало паршиво.