Самой внимательной частью моей аудитории были арабы, наверно среди них и будущие хамасовцы – спокойные парни, которые внимали мне с большим уважением, а может, даже и с надеждой – вдруг поддержит их СССР. Когда я, отвечая на их вопросы, переходил на арабский, их глаза загорались.
Забегаю вперед. Но ведь, пользуясь выражением Высоцкого, судьба кидает арабистов, «как котят» (он пел не про арабистов, но все же…).
…Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так – четыре года учил этот язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, что в Туркменской Советской Социалистической Республике (об этом ниже), а как дошло до настоящего дела, так и облажался.
И зачем вообще связался я с этим языком? На что уходит жизнь… Как это все случилось?
Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это – другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты. Однажды мы заспорили – какой язык самый трудный. Всей дискуссии не упомню, но согласились с тем, что самый трудный – корейский. Наипростейшими были сочтены суахили – Восточная Африка, хауса – Западная Африка и турецкий. Для любознательных – людоед на языке хауса – ням-ням (nyam-nyam). Для любопытных – броневик по-монгольски – хуяк-машина. Так сказывали военные переводчики с монгольского.
Однажды, увидев в дореволюционной Большой Энциклопедии под редакцией С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова китайские иероглифы, я сдуру стал их перерисовывать. Перерисовал. Забыл, а спустя лет пятьдесят в Пекине вдруг увидел один такой иероглиф на автомобильном номере. Узнал его и был счастлив. Колдовство?
Но сейчас только про арабский.
К арабам у меня симпатии с детства. В 1956 году мы – папа, мама и я переехали с Новослободской улицы из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской улице.
В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояло пианино, диван, папин секретер, столик, на нем – белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой, «Маяка» тогда не было. В общем коридоре папа повесил – соседи не возражали – разноцветную карту мира.