И спел, как только представился случай.
Это было спустя несколько месяцев после появления Вешина, летом, в начале августа, когда по приглашению лагерного начальства к нам на зону приехали артисты краевого центра – музыканты и певичка Елизавета Амвросиева с довольно-таки неплохим меццо-сопрано. Не для повышения культурного уровня заключённых пригласили, как мне думается, а с целью лишний раз показать, чего мы лишились, оказавшись в неволе, и этим дополнительно пригнобить наше моральное состояние.
Выступали они в лагерном дворе на тесовой сцене, сколоченной на скорую руку. Аккордеонист, гитарист и сама вокалистка. Напротив же них – мы, восемьсот зэков, рассевшихся прямо на земле.
Было разрешено курить, и над территорией поднялась туча сизого дыма. Ладно, тянуло от сценки, иначе артисты, наверное, задохнулись бы в ядовитом смраде.
Хорошо пела гостья, душевно. А в заключение концерта она обратилась к лагерю с предложением спеть со сцены кому-нибудь из заключённых. Никто, однако, не поднялся и не вышел.
– Неужели среди вас нет ни одного с певческим голосом? – разочарованно спросила Амвросиева, обводя глазами скопище узников. – Ну хоть один!
Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.
Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.
Тогда я встал и подошёл к артистам.
– Ну вот, наконец-то! – воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. – Что будете петь?
– «На крылечке твоём», – ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. – Только мне аккордеон нужен.
– А, так вы ещё и играете!
– Умею немножко.
Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая – умение в точности подражать другим исполнителям.
Не буду скрывать – лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом – из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.