Когда собрались в доме родителей односельчане, как принято, пошли рассказы о жизни, о войне вернувшихся фронтовиков, мать долго слушала, а потом тихо сказала:
– Вымолила я у Бога тебя.
После революции, в 30-е, в селе закрыли церковь, а война началась – в соседнем селе открыли храм и разрешили богослужения. Так она туда стала ходить: 10 километров туда, десять обратно. Пешком. И в летний зной, и в лютую стужу. А утром на работу.
Живёт в русском сердце жажда справедливости, помноженная на терпение и смекалку, и жажда эта согнет любого супостата в бараний рог. И… милосердие живёт. Вот тётка Ефросинья – вечная труженица, мужа и пятерых сыновей забрала у неё война. Одна осталась она на всём белом свете. Старики рассказывали, когда на последнего, на младшего, похоронку получила, так завыла жутко, до мурашек, до холодка за спиной. На другом конце села слышно было. Без слов понятно – горе. А когда после войны гнали на восток пленных немцев, зелёных совсем, наварила картошки, отнесла им. Их же тоже ждут матери дома – пусть хоть они вернутся… Откуда силы брались?
Был весенний перестроечный день, каких много. В тот день я, уставший и слегка измотанный, возвращался из школы. Баба Надя, (всегда, сколько помню себя, доброжелательная и отзывчивая) выходила на улицу, отворив калитку. Дружный собачий лай огласил всю округу, оповещая о выходе из дома хозяйки. Сколько было собак? Двадцать, тридцать или ещё больше – не знаю, но точно много.
– Баба Надя, зачем ты их всех к себе собираешь? Всё понимаю, любовь к братьям нашим меньшим никто не отменял. Ладно одну, ну максимум две… Зачем столько-то? – спросил я, ведь с соседями вечные проблемы, Пашинины регулярно жалобы пишут, у них обоняние страдает от собачьих ароматов. За глаза собачницей называют.
Бабушка улыбнулась своей всегдашней улыбкой. Мудрой и понимающей. Спокойно от такой улыбки на душе, мирно и радостно.
– Знаешь, я когда вот такой, как ты, была, война началась. А жили мы в Ленинграде. Когда стало совсем тяжко, родители отправили меня в сельскую местность к родным. Тогда казалось, что там больше шансов выжить. Папа свой паёк отдавал мне, а когда не брала, говорил, что не голоден и их кормят от пуза на работе. При этом поглаживал вздувшийся от голода живот. За день до моей отправки он улыбался и развлекал нас с мамой, играя на старом немецком пианино. Он всё извинялся, что оно расстроено. Старался шутить. Это я потом, после войны, узнала, что папа через три дня умер от голода.