– Добрый день, Евгений Михайлович, – произнёс старик с улыбкой – доброй и открытой. – Погода-то какая стоит! Просто райская погода.
– Мы знакомы? – холодно осведомился Евгений Михайлович, переводя взгляд с ребёнка на старика.
– Нет. Но кто же вас не знает, известного политолога. Вас все знают. А я Арсений Петрович Ярцев – ваш новый сосед. А это Тёма. – Рука старика коснулась головы ребёнка. – Он тоже будет здесь жить. Хочу обсудить с вами один вопрос.
– Какой вопрос? – напрягся Брагинский.
– Извечный русский вопрос, как жить не по лжи. В русской канонической библии есть слова: «Посему, отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему».
Евгений Михайлович завёл глаза к небу.
– Я в принципе не готов обсуждать слова из канонической русской библии.
– Хорошо, тогда зайду с другой стороны, – пожал плечами Арсений Петрович. – Вы же не можете не согласиться, что правдивость – это способ общения с окружающими и с самим собой, который позволяет воспринимать действительность такой, какая она есть, и именно таким образом действовать. А ложь – это преступление против совести, она искажает истину и никогда не является методом решения проблемы.
«Истина», «ложь», «правдивость», «совесть» – эти непотребные слова были вычеркнуты из благопристойного словаря элитной «деревни», и лишь изредка, со строго дозированной смелостью их употребляли социологи и журналисты, окормлявшие дикие племена за пределами здешнего благословенного прихода. И вот этот ужас пришёл сюда, возник, как знак чумы из «Декамерона», как наклейка «Опасно!» на коробке с химикалиями, как предостережение в виде разбитых автомобилей, которые ещё совсем недавно ставили на опасных поворотах дороги.
Оправившись после первого потрясения, Евгений Михайлович приготовился было действовать – мгновение поколебался: не дать ли отпор этому новому соседу в самой грубой вербальной форме, чтоб зарёкся, старый придурок, впредь вести такие разговоры, но решил – нет, не стоит, сейчас требуется осмотрительность. Надо посоветоваться с Зиной. И, сославшись на неотложные дела, он решительно припустил к дому.
Зина в новом прикиде изучала себя в зеркале с тем вниманием, с каким узник наблюдает проделки выдрессированной в темнице крысы. Профессия стилиста явно была не её стезёй, не её коньком и не развлечением, продиктованным самоуважением и вознаграждающим само по себе. Нет, Зина воспринимала себя и свои занятия со свирепой серьёзностью, и каждый новый образ давался ей с трудом, сравнимым с какой-нибудь тяжёлой тюремной повинностью.