Усачев мерз, как и все, как последний бездомный пес… твою мать, от чего загнешься, не знаешь – не то от пули, не то от холода. Так весь батальон можно заморозить. Но к его удивлению и после третьей ночи никого не знобило. Солдаты, очумевшие от усталости, грязи, холода, от окаменевших консервов, упорно, настойчиво продвигались в глубь Панджшерского ущелья по его южным хребтам.
Картина событий даже ему, комбату, представлялась смутной. Несколько батальонов параллельно друг другу вгрызались в горный массив, протаптывая рублеными подошвами армейских ботинок каждую господствующую высоту. Педантично. Без исключений. Каждую высоту. По логике – правильно, это называлось выдавливанием противника с занимаемой территории, но по сути… Люди надрывались настолько, что к вечеру в их глазах не оставалось ничего, кроме отрешенности и пустоты. Иногда казалось, что нет сил, и остается только упасть и сладко умереть, не добравшись ни до вершины, ни до спасительного второго дыхания, но левая нога делала шаг, и правая тоже делала шаг, а потом снова левая и снова правая.
И они шли. Вершина, как ощутимая, доступная взгляду цель, манила к себе, помогала идти, какая-то новая воля заставляла поверить, что все можно преодолеть, все, включая себя. Гора, которая снизу больше, чем весь Гиндукуш, становилась меньше, сглаживалась, превращалась в какой-то невзрачный каменистый холм. И одна-единственная мысль методично и зло все стучалась и стучалась в мозгу: это надо сделать. Надо. Надо…
Многие из покоренных высот могли бы быть обработаны артиллерией под наблюдением стереотруб и биноклей. Снаряды, что ли, жалели? Кто бы пожалел солдат… Каждое утро по радиосвязи поступало указание, на какой рубеж выйти к вечеру. Петлял бы под ногами русский проселок, и вопросы у комбата не возникали бы, но его люди шли по горным тропам и песчаным осыпям, несли на своих плечах тонны оружия, боеприпасов. Захватывали высоту, перевал, спускались вниз к очередному кишлаку, прочесывали его, снова шли вверх к новой высоте, выбирали место для ночного привала. Он ничего не мог изменить и еще больше замкнулся в себе. Даже от него, военачальника со звездами подполковника на погонах, принятие решения не зависело, требовалось только выполнение. Седым, холодным утром четвертого дня впереди раздалось два взрыва.