Как возможно, что, узнав этой ночью о жизни Любосонова практически всё из доступного зрению, слуху и даже словесному рассуждению, я не имела ни малейшего представления о причинах его сердечного возмущения? Выходит, что знание, даже и всего на свете, если бы таковое было доступно, не открывает полноту сущности ровным счётом ничего, если остаётся в ней место свободе – тайне, для меня непреодолимой.
Летели над миром минуты, а вместе с ними и время, которое по природе своей лечит или ввергает в забвение все человеческие переживания. А Игорь Владимирович всё не отходил от слёз, но присовокупил к рыданию вопль, срывающийся в крик, и к тяжести дыхания – отчаянный стон, перекрывающий ему кислород.
«Неужели жизнь этого безумно терзаемого человека вот-вот прервётся, – подумала я, – и он умрёт вот так, от утреннего плача, захлебнувшись слезами? Это невозможно! Это невиданно!»
Я бессильно наблюдала, покорённая мыслями ужаса и недоумения, как прекрасный, достойный человек погибал, предавшись неизвестным душевным страданиям.
Вдруг, ровно через половину часа, раздался повторный сигнал будильника. Он был такой же невыносимо громкий и навязчивый, но на этот раз встретивший с моей стороны изрядное одобрение, содержащее надежду на хоть какую-то перемену в сложившейся утренней трагедии.
И действительно, к моему изумлению и измученной способности недоумевать, Любосонов выключил будильник и мгновенно стих… Девственная тишина снова окутала комнату. Игорь Владимирович Любосонов поднялся с кровати, вытер слёзы одеялом, натянуто улыбнулся и начал петь, медленно и будто жизнерадостно:
«Здравствуй, здравствуй новый день!
Снова жить и снова лень.
Всё на свете дребедень.
День, день, день…».
Так начиналось каждое новое утро Любосонова.
Его лицо напоминало мне древнегреческий театр – весь театр целиком, – состоявший исключительно из искусственных, утрированных образов, совершенно скрывающих подлинную сущность вещей. Там было бессмысленно искать истину, да она и не требовала к себе благородного внимания, ведь всё в театре служило развлечению и, насколько возможно, полному отвлечению от какой бы то ни было истины. Здесь же, в изменчивом лике Игоря Владимировича Любосонова, не наблюдается цели развлечься или хотя бы отвлечься, нет. Он просто изменился, а потом снова изменился, но уже исключительно театрально, целиком театрально.