– Георгий Михайлович, я нашел нам в газету отличного парня. Талантлив невероятно! Пруст!
– Замечательно, – отозвался я без энтузиазма: Пруста в переводе Любимова я читал на ночь, чтобы уснуть.
Во всем, что не касалось будущего голографического романа, Толя был ленив до невменяемости. Когда я вошел в комнату, он, утопая в табачном тумане, сидел за столом и медленно, двумя пальцами бил по клавишам портативной «Олимпии», которую ему подарил на день рождения тесть.
– Написал? – спросил я.
– Ну что ты! Тяжело идет. Года три еще придется повозиться…
– Я не про роман. Информашки в номер написал?
– Заканчиваю, – сообщил он с такой твердостью в голосе, что стало понятно: даже не начинал.
– Через полчаса у меня на столе! Ясно?
– Угу. Ты чего такой нервный? – спросил гений скучным голосом.
– А разве ты ничего не знаешь?
– Не-е-ет. Роман пишу.
– Ну, и ладно. Как появится Крыков, проведем планерку. – Я повернулся, чтобы уйти.
– Погоди, – остановил Толя. – Знаешь, чего не хватает Дос Пасосу?
– Чего?
– Густоты.
– А Кафке чего не хватает? – полюбопытствовал я.
– Фантазии.
– Ясно. Через полчаса информашки у меня на столе. Если опять все будут начинаться со слов «недавно в ЦДЛ…», я тебя…
Он с удивлением посмотрел на меня, мол, и что ты мне сделаешь? Сумкин и ТТ дружили еще с университета, объединяла их любовь к загранкомандировкам и неприязнь к евреям. Обе страсти понятны: зарубежных впечатлений в жизни советского человека было слишком мало, а евреев, наоборот, слишком много.
– А знаешь, чего не хватает Булгакову? – спросил Толя.
– Воланда…
– Интересная мысль!
Опять за окошком две стройных ноги
Стучат босоножками бодрыми.
А вдруг, идиот, это твой андрогин
Уходит, играючи бедрами?!
А.
Я зашел в кабинет – небольшую комнату с полукруглым подвальным окном под потолком. Сквозь пыльные стекла были видны лишь унылые ноги прохожих да лапы пробегающих крупных псов. Зато кошки и собачья мелочь представали целиком. Летом попадались изящные дамские щиколотки и миниатюрные ступни, опутанные ремешками босоножек. Но зимой и в межсезонье – тоска: сапоги, боты, стоптанные башмаки с белыми разводами от соли, которой посыпали лед на тротуаре.
Я сел за стол, заваленный рукописями, гранками и «собаками» – так называются бланки для материалов, засылаемых в набор. Почему «собаки»? Надо спросить у Макетсона: он все знает.