Сам, Владыко! и нас, по подражанию онем… в предпразднственный сей день ваия… и ветви древес в руках носящих… соблюди! и якоже онии народи! и дети! осанна Тебе приносящих, сохрани-и-и!!»
– Тише ты!
– Гм, в образ вошёл. – Лютый подсоединил магазин, передёрнул затвор. Проверил предохранитель. – Командир возвращается. А меня нет. Как не было.
И, опять шёпотом, удаляющееся:
– Благословен Грядый… во имя Господне…
Забавный человек Антиох Лютиков, какой-то сложнейший замес чистоты и наивности с лукавой прагматикой. Обаятелен, артистичен, постоянно в контексте: с одними – такой, с другими – совершенно противоположный. А ещё от времени суток и от погоды может легко меняться. Белобрысый, круглолицый – кажется с пермяцкой кровинкой. До всего интерес. И руки всё время в деле – что-то вертит, крутит, совершенствует – спуск пистолета, баланс ножа, брючные карманы. Уже двадцать шесть, а не женат. До войны всё метался, искал себя. Верит глубоко, искренне, службу знает – с пяти лет в алтаре прислуживал. Но об отцовской стезе даже слышать не хотел. Вот и проискался.
Дьяк оглянулся – никого, скинул сапоги, накрыл голенища развёрнутыми портянками. Вот он, дух русского воинства. Даже ветер возмущённо закачал верхними ветвями, осуждающе зашуршал листвой.
Пичуга вроде бы даже не дышал, как вдруг из-под надвинутой поперёк лба до носа пилотки:
– Неужели вы в это верите?! Вы же взрослые люди.
– Во что «в это»?
– Ну, в Бога этого. Двадцатый век на середине. Предельно глупо.
– Ты прав, да, когда встречаются верующий и неверующий, один из них обязательный дурак.
– В смысле: для вас я дурак?
– Всё взаимно. Ну, ты правильно меня понял.
– Да это… – Пичуга уже сидел, – это правда глупо! Вы же радист, человек технически образованный. И что – чудеса? Какие чудеса? Какие? Где?
Дьяк осторожно откинулся на спину, заложил ладони под затылок:
– Клим, ты проснулся? Тогда я подремлю. Прости, чем обидел. Не хотел. Не…
И Дьяк мгновенно поплыл в синее-синее сияние, плещущее сквозь чуть-чуть шевелимую ветерком сочную молодую листву сплетшихся каштановых ветвей. Весеннее, до густоты насыщенное восходящей росной испариной небо нежно поднимало его, принимало, вбирало, покачивая под начало какой-то знакомой, когда-то очень знакомой, но теперь никак не вспоминаемой мелодии. Та-тата… та… тата-та… Та-тата…