Она смущена. Лицо сразу заливает густой румянец. Нет, она не хотела намекать на тот недопоцелуй.
– «Вэгон-Вил» – это уже немного заезжено. – Я отвожу взгляд.
– Зато народ всегда в восторге, как ни сыграй, – возражает Орландо.
Он не обратил внимания на то, что между нами только что пробежало. Лежит себе, растянувшись на животе, очки в проволочной оправе сползли на кончик носа, который, в свою очередь, завис сантиметрах в восьми, не выше, над копошащимся месивом из мокриц, собранных под соседним камнем. Репетировать в лесу с Орландо всегда чревато – то он за кузнечиком куда-нибудь упрыгает, то над муравейником на час-другой зависнет. Эти его манеры рассеянно-увлеченного натуралиста Сару злят, но нельзя же заставить человека разлюбить то, чем он увлечен. А Орландо увлечен насекомыми.
– Есть еще идеи? – вопрошает Сара.
– Я уже давно разучиваю «Балладу о двух сестрах»[4]. Орландо она тоже нравится.
– Не. Слишком она чудна́я, бредовая и жуткая. – Она качает головой.
Я пожимаю плечами. Сарина правда. «Баллада о двух сестрах» – это старинная народная песня, как можно догадаться, о двух сестрах. Они обе влюбляются в одного парня, и одна другую топит в реке. Потом тело погибшей выносит на берег, там его находит юный менестрель и из костей мастерит арфу. Точнее – саму арфу из костей, а струны – из ее волос. Певец идет к родному дому несчастной. Однако там арфа из останков утопленницы способна играть лишь одну мелодию: «Прощай, отец мой дорогой».
Отец сыграл мне «Балладу о двух сестрах» в один из периодов душевных невзгод, когда все его песни окрашивались мрачными, тоскливыми тонами независимо от содержания. В такие времена папа так отдалялся от ярких красок и переливов блюграсса, как только может отдалиться человек со скрипкой в руке. Легко было представить себе, что это он лично загубил добрую сестру – так надрывно заливался его инструмент, так хрипло-печально лился голос:
Струна запела под рукой,
«Прощай, отец мой дорогой!»
Другая вторит ей струна,
«Прощай, мой друг!» – поет она
[5].
Я разучивала «Балладу» много недель подряд, но исполнить ее, как отец, и сейчас не смогу. У меня все равно получается по-своему. Интонация выходит сладкозвучной и светлой, как я ни стараюсь ее углубить и «затемнить». И все равно эта песня меня не отпускает – как будто скрипка моя сама хочет играть только ее, и все тут.