– Не смеши!
Он помолчал, передёрнул плечами, как под порывом холодного ветра. А перед глазами уже серебрился иней на дощатых стенах. Ночной воздух словно звенел крохотными льдинками. Дырявые тулупы и бекеши от вползающего внутрь мороза не спасали, ветра не было, и то вперёд… Ноги в кирзачах и кое-как намотанных портянках каменели до боли, приходилось периодически со всей дури пинать деревянную стенку, чтобы хоть немного согреться. Толстая подушка инея с еле слышным шелестом осыпалась вниз, такая вокруг стояла тишина, лишь иногда с разных сторон взлаивали собаки. Сегодня с земляком Толиком они опять, не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица стояли в карауле на колпаке – наблюдательной вышке между рядами колючей проволоки, открытой с двух сторон всем ветрам, затянутой между дощатыми стенами только сеткой-рабицей. Толик наблюдал за контрольно-следовой полосой, а Володя до рези в глазах всматривался за «запретку», там была уже территория зоны. От желания согреться и уснуть мозги просто набекрень сворачивались… Разговоры на посту были запрещены, но они тихонько переговаривались, чтобы хоть чуть-чуть стряхнуть сонный морок.
– Вовка, а ты слышал, как вечером «дед» этот, Эдик Балакин, стихи про караул втюхивал?
– Эдик? А он что, кроме, как фанеру пробивать[6], ещё и стихи читать умеет?
Боль вдруг запульсировала в районе солнечного сплетения, куда вчера Эдик, совсем не сдерживая силы удара, саданул его, чтобы подбодрить зазевавшегося «духа», а потом ещё и по почкам врезал. Больно до слёз, а ещё до желания, получив автомат, выпустить ему в голову весь магазин… И тот же Эдик потом, хлопнув его по плечу, философски заметил:
– Терпи, все там были. Вот придут ваши «духи», тогда и оторвётесь…
Толик хмыкнул, поправил на плече ремень автомата.
– Да, блин, прикинь – умеет:
Часовой – это живой труп,
Завёрнутый в тулуп,
Проинструктированный до слёз
– Смешно. Толян, давай, поменяемся, курить охота.
Он развернулся к контрольно-следовой полосе и закурил, пряча сигарету в кулаке, чтобы проверяющие не заметили, что вышкари курят на посту – это на колпаке запрещено…
Володя коротко глянул на Сергея, с кривой усмешкой продолжил:
– Я потом убедился, что всё одинаково с обеих сторон «запретки», что в зоне, что в охране… Ну, так-то мы с зэчками не контактировали, всё больше на колпаке, иногда только плац на поверках охраняли… Была там одна, всегда в конце шеренги стояла. Хорошенькая, как куколка, глаз не оторвать. Светленькая, глаза огромные, правда, опущенные всегда. Серёга, не напрягайся, совсем не похожа, – слегка покривил он душой, не желая вступать с Елисеевым в дискуссии, видя, как он пошевелился на стуле, – Но когда почувствовала, что я всё время на неё смотрю, поднимать их начала, чтобы со мной взглядом встретиться. Так мы до конца зимы и переглядывались. А когда тепло стало, мы опять на колпаке в карауле были, устроили нам эти барышни представление – групповушку на крыше барака, с ней в главной роли. А она смотрит на меня, как будто взглядом прожигает, и улыбается… Вот так. Как тут будешь к женщинам на воле относиться? За убийство она сидела, да и её убили потом тоже… Такие они, весёлые войска, как мы ВВ расшифровывали.