Вопль этот звучал так, словно исторгался не хриплой глоткой её, а самим сердцем. Он не поднимался ввысь, а напротив – делался всё более глубоким, ворчащим и низким; он стелился по холодному полу, скатываясь в совершеннейший уже клокочущий утробный рокот, от которого хотелось не бежать даже – застыть, окаменеть, покрывшись холодным и липким страхом, и с безнадёжным отчаянием дожидаться, пока он утихнет.
– Жозефина! – сказал Пьер Бурне, изо всех сил пытаясь разогнать голосом невесть откуда подкравшуюся робость. – Заткнись, сука! Всё покоя от тебя нет. Ни от тебя, ни от супруга твоего, чтоб ему…
Сказал это всё Пьер Бурне громко, но не очень: во-первых, чтобы не разбудить соседей (стены тут были нетолстые и звуки пропускались ими охотно), а во-вторых, если уж они всё равно проснулись, чтобы не выглядеть идиотом перед ними… а особенно перед Мадлен.
Ворчание собаки перетекло в низкий рык, а вскоре и вовсе затихло. Пьер удовлетворённо кивнул этому, хотя и понимал, что слова его эффекта не имели никакого и собака замолчала бы и так. Но ему всегда бывало приятно подобное состояние: повелеть солнцу взойти, дождю – падать именно вниз, и даже себе он перед сном приказывал закрыть глаза. Это поднимало в душе Пьера ощущение главенства над миром, который на деле – и это было понятно даже самому Бурне – плевал с Эйфелевой башни на все потуги живущих в нём.
Надо заметить, что Пьер, вопреки обычному своему любопытству, не вышел в приёмную, хотя бы для того, чтобы огреть по уху глупую собаку. Ему от чего-то страшно захотелось избегнуть встречи с животным, способным порождать такой вой. Пьер Бурне живо представил себе, красочную (хотя, конечно же, совершенно нереальную) картину: будто бы собака его, уперев в доски пола хищно изогнутые когти, стоит над распростёртым телом незнакомого человека, и пасть её блестит в лучах утреннего солнца липким и мокрым, роняющим густые чёрно-красные капли тягучей слюны… Да, воображение – самый неподдающийся дрессировке зверь. А воображение живописца – особенно. Пьер отлично понимал, что если бы собака и смогла кого-нибудь загрызть, то разве что вчерашнего голубя Вандаля, да и то если б у неё достало для этого отваги и умения. Но воображению не прикажешь. И этим же можно объяснить и то, что мысли Пьера Бурне внезапно покатились по другому пути, и он даже пробормотал – в пространство, но словно обращаясь к собаке: