. Смерти предшествовало постепенное и длительное угасание ума и тела, начавшееся в 1799 году, если не раньше. Сам Кант в 1799-м говорил своим друзьям: «Я стар и слаб, вы должны относиться ко мне как к ребенку»
[3]. За много лет до смерти Канта Шеффнер счел необходимым отметить, что все признаки гения испарились. Как говорится, был Кант, да весь вышел
[4]. Особенно в последние два года не осталось ни малейших намеков на некогда великий ум.
Его тело было настолько иссушено, что походило на «скелет, который можно было бы выставлять напоказ». Как ни странно, именно это и было сделано. Тело Канта стало достоянием общественности на две недели. Люди стояли в очереди, чтобы увидеть его до погребения, а похороны прошли шестнадцать дней спустя. Главной проблемой стала погода. В Кёнигсберге было очень холодно, и земля настолько промерзла, что невозможно было выкопать могилу – как будто земля отказывалась принять то, что осталось от великого человека. Но и спешить не было нужды, учитывая состояние тела, а также большой интерес жителей Кёнигсберга к своей умершей знаменитости.
Сами похороны прошли торжественно и величественно. Собралась большая толпа. Многие кёнигсбержцы, большинство которых либо совсем не знали Канта, либо знали не очень хорошо, пришли посмотреть, как отправят на покой известного философа. Для похорон Канта переложили кантату, написанную на смерть Фридриха II: величайшего прусского философа почтили музыкой, написанной для величайшего прусского короля. За гробом следовала большая процессия, и все кёнигсбергские церкви звонили в колокола. Большинство горожан посчитали, что именно так и надо хоронить великого философа. Шеффнеру, последнему из оставшихся в живых друзей Канта, «все очень понравилось», как и большинству кёнигсбержцев. Хотя Кёнигсберг перестал быть политической столицей Пруссии в 1701 году, в умах многих горожан он оставался интеллектуальной столицей Пруссии, если не всего мира[5]. Кант был одним из самых важных горожан, их «королем-философом», даже если философы вне Кёнигсберга уже искали себе другого короля.
В день похорон было все еще страшно холодно; но, как это часто случалось в зимние дни в Кёнигсберге, очень светло и ясно. Шеффнер написал своему другу примерно месяц спустя:
Ты не поверишь, какая дрожь сотрясла все мое существование, когда первые замерзшие комья земли были брошены на его гроб – я все еще трепещу и умом, и сердцем…