– Поверьте, здесь нет ничего интересного, – с досадой проскрипела Елизавета Дмитриевна и нахмурилась.
– Да, скажите ей, ради бога. А то ведь она не успокоится, – Александр хохотнул.
– Он напился… – выдавила Елизавета Дмитриевна.
– Ну – и?.. – Александр театрально округлил глаза. – Не томите нас. Мы так хотим знать, просто умираем.
– Не паясничай, – не оборачиваясь, все так же глядя на фаянс, бросила девушка. Улыбка сползла с лица мужчины, нижнее левое веко задергалось; Александр сгорбился.
– Ну, котик, это ты уже через край, – мрачно заметил он и удалился на кухню.
Повисло молчание, которое штопала тихо журчащая вода.
– Он напился и разбил голову, – проворчала хозяйка. Вздохнула. – И вообще, он был странный.
– Да что вы знаете… Вы же ничего не знаете, – запальчиво отозвалась девушка и огорошила Елизавету Дмитриевну затуманенным взглядом.
– Пойдемте лучше кухню посмотрим, – растерянно предложила хозяйка.
Но девушка ничего не ответила. Прижавшись спиной к стене и скрестив на груди руки, она опять уставилась на Него.
– Да. Лучше пойду-ка я на кухню, – пробормотала хозяйка. Она осторожно прикрыла дверь уборной, оставив узкую щель (так, на всякий случай), и зашаркала на кухню.
Девушка задумчиво смотрела на Него, слушая приглушенный ропот. Так слушают знакомого, которого очень давно не видели. Он столько должен ей рассказать. Очень запутанная история. Странный переплет. А времени в обрез. Лишь на то, чтобы выслушать. И потому она успевает сказать лишь несколько слов:
– Я так и не нашла своего рыбака, – роняет она и вздрагивает от зычного, веселого голоса из кухни:
– Настя! Тут меня хозяйка пытает, будем мы здесь жить или нет? Хватит капризничать, иди сюда скорей!
Настя выскользнула из уборной. И Он негромко пророкотал ей вслед, словно о чем-то сожалея.
Это было его тайным летним увлечением. Воображение услужливо придавало действиям девятилетнего Евгения Дерягина облик преступления. Дыхание перехватывало, и что-то изнутри щекотало низ живота.
Прихлопнуть, раздавить, – тоска, да и только. Надо длить, растягивать их боль. Лишь тогда войдешь в раж. Только тогда окатит теплая, сладкая волна, и в глазах потемнеет. На кухне, где трепыхались выцветшие занавески, и бормотало сбрендившее от новостей радио, Дерягин медленно, как можно медленней отрывал им конечности. Он аккуратно вешал жертвы на виселицы, сделанные из спичек и проволоки, а после подпаливал. Черные тельца подергивались, корчились в огне агонии, и, казалось, безмолвно молили о пощаде и звали на помощь. А их соплеменники, будто пытаясь спасти несчастных, кружились над юным палачом и жалили его в шею, в руку, в щеку. От внезапного приступа страха Дерягин передергивался, соскакивал с табуретки и махал руками.