Лена в эти дни старалась не пересекаться с Лёшкой. Только за ужином они собирались втроём – напряжённые, ждущие друг от друга удара. Лёшка теперь относился к Лене с холодным презрением, но при этом стал оказывать знаки внимания той смазливой медсестре, да и с другими сотрудницами центра общался всё охотнее. Он взрослел, начинал осознавать свою мужскую привлекательность, и отец радовался, что у сына нет хотя бы гормональных бурь, ведь его физическое тело в два раза взрослее, чем бунтующая подростковая психика.
Шёл третий месяц этой «холодной войны». Взросление парня замедлилось, он сейчас был примерно тринадцатилетним. Запертым в четырёх стенах, озлобленным, не верящим отцу, презирающим Лену подростком, которого требовалось защищать и от него самого, и от сотрудников центра, и – самое главное – от всё больше требовавших результатов эксперимента хозяев. Учёный боялся их – тех, кто когда-то казался ему искренне заинтересованными в благе людей меценатами. И постепенно готовился к тому, что задумал, что должно было спасти сына и Лену, а если всё получится, и детей, запертых в подвальной лаборатории и никогда не видевших мира за стенами тускло освещённой палаты.
– Вот такие мои дела, милые. – Он свернул бумажный пакет, смял бутылку из-под водки: биопластик раскиснет под первым же дождём, удобрив почву. – Теперь вы всё знаете, и я прошу у вас помощи и защиты для них. Я справлюсь сам, а они – нет. Пора мне.
Он тяжело встал, ещё раз смахнул невидимую пыль с серых памятников и вышел из оградки, чувствуя, как на щёку упала капля с ветки росшего над могилами клёна и прокатилась по коже, оставив мокрую дорожку. Старик грустно улыбнулся: деревья умеют плакать лучше, чем он.