Селдрион стучался в дверь уборной. Марианна высморкалась в платок, опять умылась и вытерлась полотенцем. Отдышавшись, оперлась ладонями в полированное дерево умывального столика. Она не могла не открыть, и как только дверь отворилась, он крепко сжал её в объятьях. Успокаивал. Марианна уткнулась носом в его грудь вдыхая знакомый запах бергамота и ночной фиалки. Как же этот запах кружил ей голову всего-то несколько недель назад. Теперь же она не придавала этому большого значения. Всё думала раньше, что он пользуется духами, пока не решила сделать комплимент парфюмеру и по вопросительному взгляду неловко поняла, что это его собственный запах тела. Необъяснимое для людей, но возможное среди богов явление. В тот момент она осознала, почему бедные пастушки из Вриндавана8 сходили с ума от любви, только почуяв запах сандала, исходивший от беззаботного мастера игры на флейте.
Владыка был в халате нараспашку из мягкой светлой материи, под ним виднелась белая ночная рубашка из тончайшей ткани и светло-серые штаны. Стоял босиком. Прибежал к её двери, проснувшись еще до крика от тревожащего беспокойства. Сейчас его меч в ножнах стоял рядом с резным туалетным столиком в углу, перед дверью в уборную. Он пытался приободрить её, поглаживая по спине, произнося успокаивающие слова, но она стояла как вкопанная, не желая обвить его руками. Наконец, решился и погладил ее стриженную голову. Сначала осторожно, а потом даже засмеялся и хлопнул ладонью легонько.
– Ты смелая, не знаю зачем ты это сделала. Ведь для женщин волосы очень дороги. Значит в тебе есть решительность, – Он взял ее за плечи и взглянул в глаза, – Давно тебя не видел. Ты очень похорошела с тех времен. Я не шучу, – он улыбался приветливо и мягко.
– Замечу, что для мужчин нильдаров волосы тоже очень дороги, – угрюмо ответила она.
– Ха-ха! Наверное. Но скорее всего это просто традиция.
– Мне пошло бы быть блондинкой? – Внезапно она взяла прядь его распущенных длинных светлых волос. Они были как седые, при свете отдавая серебром. Приложила к своей обрызганной ножницами голове, наподобие челки, и обернулась к зеркалу, пока он хранил безмолвие, ошарашенный таким наглым жестом, не зная смеяться или возмущаться, понимая, что в этот раз первым дал зеленый свет нарушению личных границ. Непосредственность, обретенная после пережитой смерти, распирала её, иногда заставляя совершать странные поступки. Бросив небрежно его прядь, она продолжила как ни в чем не бывало, – Этот извращенец облизывал меня. Разбил мне губу сначала, а потом, когда облизал, все зажило, как будто и не было ничего.