Про меня вы поймёте сами. Я отец, я и мать. Я – это мои сироты, их жилища и пляжи, нервные биржи, узкие конторы, уют трущоб со сладковатым духом гниения, крошечные театры, ниши уличных магазинов, острова парков с вытоптанными газонами, крысы и курицы, белые здания тенистых кварталов, сады, которые орошают фонтаны.
Мне давали столько разных имён: Какамучи, Галаджункья, «Хороший залив» – Бом байм, Бомбей. Незадолго до того, как встретились те двое из поезда, мне вернули имя богини моего народа коли – Маха-Амба, Мумбай. Берите любое название, если вам понадобится говорить обо мне, каждое из них было уважаемо в своё время.
Посмотрите на нас,
Как смотрят, пусть и дрожа,
На далёкий тёплый огонь.
АНАМИКА, «ЖЕНЩИНЫ»[1]
Взгляните на Асансол, душный и розовый от пыльного заката. Эй, брат, ты настоящий край света, не обижайся. Зря мои сироты тащились к тебе в такую даль. Дорогой они шептались, чтоб их не услышали пассажиры. На них пялились все до единого в вагоне, на них ходили поглядеть исподтишка.
Поезд бежал по тесным утробам наших обветшалых братьев, по рельсам, где пирует нищета. Состав замирал на ночных стоянках. В темноте визжали птицы. Через окна то щекотали ветки, то с платформ мальчишки совали эскимо. Оно растекалось, стоило достать из коробки.
Ты говоришь, брат, семья поужинала, когда они постучались в дом? Убирали посуду и оцепенели? Какие глаза у них были, брат? Они рыдали? Ясное дело, рыдали. Рассказывай, ты же знаешь, как я люблю мелодрамы.
В глазах матери цвета влажной земли рождалась буря. Мучительная ласка к сыну в руках, а на лице – презрение к миру, который выкинул такую дикую шутку у неё под носом. Чистая печаль остановилась в глазах отца оттенка тёмного дерева. Глазки девочек – бусины яшмы, вспыхнули радостью и погасли от окаменелого лица матери.
Янтарные глаза Амира с тяжёлыми белками смотрели куда-то в ноги сёстрам. При встрече с родителями исчезла его дорожная смелость. Он стал грустным виноватым мальчиком, который совершил непоправимое и ждёт, какое выберут наказание.
Единственные глаза с прозрачными ресницами, полные голубой воды, хохотали. В них плескалось любопытство. Для Марии шло кино о ней самой, и она упивалась им. Страна, которую она пересекла поперёк через живот, эти люди были изумительной декорацией, авантюрой, подарком. Мария впервые жила столь необыкновенно и так полноводно. Она пересаживалась то так, то эдак, не зная, как лучше устроиться на полу. Разглядывала лица и комнату в лоскутках рисунков, старых календарей, портретов киноартистов, вырезанных из газеты, бус, повешенных на гвозди.