– До свидания, Варвара, – сказал я, – хорошего вам отдыха.
– И вам… – она поправилась, – добраться без пробок. Спасибо, что проводили…
Опять поправилась:
– … что подвезли.
Не отвечая, я рассеянно кивнул ей, потому что уже чувствовал свою разъединенность с внешним миром – обычным и тем необыкновенно притягательным, доставляющим мне беспокойство и душевную боль.
Не дойдя до подъезда, Варвара остановилась и оглянулась. Убедившись, что мы ещё не отъехали, она быстро пошла назад, доставая что-то из сумочки. Я дотронулся до плеча водителя, который собирался разворачиваться.
– Герман Львович, – не слишком уверенно, но глядя мне прямо в глаза, сказала она. – Мы завтра едем на экскурсию в Сольбинскую пустынь. Одна из сестер… один человек не смог поехать.
– Вот, – она протянула мне что-то вроде буклета, – это вас ни к чему не обязывает и… жаль, что пропадает… Если вдруг решитесь – завтра в 6.30, метро Бабушкинская. Автобус отходит в 7.00.
Я взял буклет их вежливости, а она тут же ушла, избавив меня от необходимости отвечать.
Дома меня ждала пустая квартира. Сын был у тёщи, в Жуковском, и, думая об этом, я ещё больше чувствовал свое одиночество. Мне казалось, что, будь он здесь, живи мы вместе, – всё было бы лучше, легче. Хотя, наверное, это не так: человеку для полного счастья необходимо всё. Потеряй ты частицу самого дорогого – и до тех пор будешь несчастен, пока частичка эта не воссоединится с целым. Я почувствовал это, когда он приехал ко мне на два дня по своим делам. Нет, жены мне все равно не хватало. Мне казалось, что и сын обделен теперь так же, как я, и это было больно мне. Мне казалось, отдавая свою любовь другому человеку, жена недодавала это чувство ему, и до слёз было жаль его. Но когда я видел сына, поглощенного своими подростковыми проблемами и совершенно равнодушного к тому, что происходило между нами, мне становилось чуточку легче. Сын мой – это тот же я, даже больше, чем я, для него я готов на любую жертву, но сын мой – это ещё и моя жена, и потому, общаясь с ним, я чувствовал эту связь со вторым родным мне человеком. И когда его забирали у меня (а я так воспринимал его перевод в школу в Жуковском), вместе с ним у меня отнимали всё. Мне хотелось сидеть с ним рядом, обнявшись, целовать его, гладить, жалеть, но это было невозможно. Во-первых, нельзя лишний раз напоминать, что между мной и его матерью существуют серьезные проблемы. И потом: он бы и не понял такого поведения, потому что давно минул возраст, когда ласки родителей благосклонно принимаются детьми. Мы разговаривали, пока я готовил нам обед. Сын увлекся, а я лишь слушал и наслаждался просто потому, что он говорил со мной. Да, он говорил спорные вещи, и в порядке воспитания или же истины, в порядке отстаивания правильной точки зрения (а она могла быть, конечно же, более правильной, потому что я был взрослый человек) я должен бы поправлять его, но я слушал и соглашался. Потому что нет ничего важнее для человека, чем любовь и общение с любимыми, и нет ничего страшнее для него, чем одиночество…