– Настоящий Чехов не на сцене – в жизни встречается, – грустно добавил он.
– Давно я не был в театре. Со студенчества. Специально на метро поехал, чтобы воскресить в памяти то время. Оказывается, в выходной день это может доставить удовольствие. Хоть людей живых увидишь, праздных, беспечных, не озабоченных биржевым курсом валют, уровнем продаж и подобным удивительным мусором. А главное: столько лиц – и все разные, со своими мыслями, радостями, печалями. Мне казалось, можно весь день провести, катаясь в метро и наблюдая за людьми. В театре я также был приятно удивлён. Оказалось, театральная публика ничуть не изменилась: девушки со светлыми лицами и воспитанные; одетые по-бальному женщины, старушки с идеально причесанными волосами, почти аристократки. Мужчины смотрелись проще, но тоже – с физиономиями, соответствующими моменту. Были заметны две-три фигуры богемного вида – с пышными волосами, кто-то и с бабочкой. Женщины, которых сопровождали эти типажи, выглядели уже совсем экстравагантно. Обычно такая характерная публика имеет отношение к театру, или к работникам театра, а может, и к постановщику.
Варвара была одета чисто, почти скромно. Только туфли переодела, и зимой это очевиднее подчёркивало изящность её фигуры, поэтому вся она выглядела необычно – празднично и даже эффектно, Мне стало немного стыдно оттого, что здесь, в театре, я обратил внимание на её внешность, очень привлекательную для меня как мужчины. Впрочем, более всего меня занимало её лицо. Нечто восторженное было в нем. Чувствовалось, что внутреннее состояние этой девушки определялось атмосферой театра: она была взволнована предстоящим спектаклем, своим участием в этом необыденном для неё событии, видом публики, настроенной на праздник. В купленной мною афишке она прочитала состав и, видимо, имела представление о каждом артисте, даже о дублёре. Я с интересом наблюдал за нею, потому что для меня она была человеком из другого мира. Я понял это ещё в Сольбинской Пустыни и здесь также находил доказательства. А что чувствовал я? Мысли мои, как и всё последнее время, скакали с одного предмета на другой. До того, пока не погасили свет, рассматривал публику, сидящую в первых рядах, в амфитеатре, ложах. Раз поймал себя на том, что высчитываю количество лысых и сохранивших волосы, затем – бреющихся и бородатых… За ходом пьесы также следил с рассеянностью и всё больше наблюдал за Варварой. Она, не отрываясь, смотрела на сцену. Даже не замечала мой часто прямой взгляд. Лишь раз заметила – и улыбнулась, веря, что я чувствую вместе с ней. В эту минуту она положила свою руку на мою, лежавшую на подлокотнике. Сделала это, очевидно, машинально, не осознавая, и я, до тех пор пока она не отняла её, сидел неподвижно, боясь помешать ей смотреть пьесу. Почувствовал, что эта рука напряглась, когда Маша, одна из сестёр, декламировала в забытье: «У лукоморья дуб зелёный…» – и тут раздался выстрел. Та же светлая печаль, которая так привлекала меня в ней, была в её блестящих глазах.