– Присаживайтесь.
Протянул ей стопку черно-белых фотографий. Прикусывая губу, Тома взяла в руки несколько снимков. Девчонка… красивая… Вот она серьезная, c астрами, с бантом и в галстуке, наверное первого сентября. Тут домашнее фото, смеётся чему-то, беззаботный взгляд устремлен вдаль. А вот цветная фотография, студийная. Она на ней неестественно прямая, глаза голубые смотрят внимательно. А тут снова черно-белые фото, непонятно что на них. Какие палки, ветки, бесформенный кулек.
Сердце затрепыхалось. Следующий снимок – это и не кулек вовсе… Одеяло. А в одеяле – она. Глаза закрыты, на виске черно. Но даже мертвая – прекрасна. Еще снимок немного издалека – гаражи какие-то.
Нет, не какие-то. Их гараж. Их! Томы и Леона!
В голове будто маленький взрыв. В горле – колючий ком. Тома положила снимки на стол, подняла глаза с немым вопросом.
– Вы знали эту девочку?
Молча покачала головой: нет.
– Ваш муж, Тамара Петровна, обвиняется в убийстве несовершеннолетней гражданки Сомовой Алевтины. Сейчас он находится в камере предварительного заключения, возбуждено уголовное дело. В ваших интересах отвечать на вопросы как можно более полно и говорить правду, и ничего кроме правды.
– Не правда… Он не мог… Он не такой… Мы даже не знали ее…
Комната качнулась, поплыла. Лампочка эта, она издевается, палит прямо в глаза, слепит. Тома закрыла лицо руками. Неправда. Это все неправда, не по настоящему. Сейчас она откроет глаза и все будет по-прежнему.
– Вам должно быть известно, – в голосе следователя зазвенели стальные колокольчики, – что уклонение от дачи показаний карается законом. – он швырнул на стол папку с завязками, которую держал в руках.
– Скажите… Я могу его увидеть? Поговорить…
– Не положено! Итак, где был ваш муж вчера утром?
Потом были вопросы, много, они повторялись, следователь сердился, нервно курил и мерил шагами комнатушку. Тома сжималась на стуле, билась в истерике, как зверь в капкане, кричала, спорила. Бесполезно. Все бесполезно.
Дорога домой оглушала. Вокруг кипела, бурлила, торжествовала жизнь. Спешили люди, гудели машины, хлопали сизыми крыльями голуби. Но Тома не видела этой жизни. Она шла, ослепленная слезами, непонятно зачем, непонятно куда.
Дни потянулись тоскливые, серые. Допросы, дознания. А Антошке-то что сказать? Ночами выла, закусывала мокрый угол подушки, зажимала холодное одеяло ногами. Только и дали разок с Леоном свидеться. Лицо у него осунувшееся, изможденное, под глазами желтые круги. И нос кривой стал, как будто кто специально его на сторону своротил. Только и повторял ей шепотом: “Не я это, Томочка, не я, не верь им!”