Ну а Груня вскоре и вовсе пропала, сказывали люди, сбежала она из дальней Исаевской экономии с каким-то богатым калмыком.
Проходили годы, а Матвей так и жил бобылем, жил своей одинокой жизнью, сросся с отарой, весной блеяли, мыкались потерявшие своих ягнят матки, зимой в овечьем тепляке принимал он окот, днями и ночами колотился с выпойчатами, у матерей которых не случалось молока, разносил по кучкам сенцо да водицу, потом помогал поденщикам в стрижке, а летом, до случки, до самых Покровов, когда широкая степь пустела, травы выгорали на безжалостном солнце, он и вовсе уходил с отарой поближе к Манычу, там на низовых займищах и обсохших отмелях овца смачно хрустела молоденьким сладким камышом, лакомилась ядреной овсянницей и пыреем, жирела, набиралась сил на зиму. А Матвей жил в шалаше, ловил руками по глинистым береговым отмелям раков, ставил самодельные сети на сазана…
Шпанковод Исаев накануне и в первый год войны вдруг шибко разбогател на военных поставках, купил громадный трехэтажный дом в Новочеркасске, а экономию свою запустил, забыл, почти и не появлялся. Управляющих менял часто и с каждым разом присылал все хуже и хуже. Все воровитей и воровитей. Лодырей да пьянчуг разных.
И вскоре, не получая почти никакого жалованья, обреченные на полуголодное существование, почти все людишки разбрелись с экономии, кто куда.
Летом семнадцатого года вдруг прикатила на расписанной пароконной тарантайке неимоверно растолстевшая и оттого постаревшая Исайка, с нею двое в синих мундирах, деловито слюнявя короткие толстые пальцы, пересчитала тут же пачки «керенок», да и молча укатила, а овечье стадо почти целиком, под вечер, суровые верховые калмыки угнали на станцию.
Десяток самых слабых после вскармливания молодняка маток да пяток приболевших ягнят достались старому Матвею совершенно случайно, так как были они отбиты в самый дальний, старый хлев и туду никто и не подумал заглянуть. Исайка, отдуваясь из-за нестепимой жары, с трудом влезла в свою тарантайку и молча укатила, не прощаясь и даже не спросив, как же он, старый и самый верный их работник, будет теперь жить.
А впрочем, Матвей и не ждал от нее ничего такого…
Зимой восемнадцатого года сильно потрепанный красный партизанский эскадрон, на вконец загнанных конях, уходя от преследования поповскими казаками, засел, скупо отстреливаясь, в тепляк, а белые ночью подтянули трехдюймовое орудие да и разбили его наухнарь. То, что не разбили, до утра сгорело дотла, обнажив обгорелые трупы побитых красноармейцев.