Профиль режиссера в свете луны истончился. Медленно Гоцун повернулся в фас.
И тут ужас тряхнул Рому. Тот ужас, с которым он падал, теряя оперение, в детских снах. Не думая о пожитках в чемодане (это он-то!), Рома выскочил из гостиничного номера и побежал по ночному Ленинграду. Казалось, не луна, а лицо Гоцуна настигает его в пролетах стройных проспектов. В привокзальном ресторане Рома спешно напился. И, не помня как, отбыл утром в Москву.
* * *
Снежного человека Астра в зловещем предгорье не нашла. Но нашла его в Степе, как он и предлагал. Хотя опять на короткое время. Когда она пряталась от своих мучительных мечтаний о благополучном быте и от тяги к мимолетным впечатлениям в Горбылях, Степа возвращался к ней, влюбленный заново, такой же, как в пору ее бронзового слабоумия. Слабоумие возвращалось – возвращался и Степан. Настигала житейская мудрость, расчет и оглядка – Степа задумчиво исчезал. К сожалению, Астра без Степы впадала в благословенное слабоумие, но, когда он восторженно возвращался, становилась или мещанкой, с которой ему неотступно хотелось завыть, или вещуньей, рядом с которой Степан сам себя ощущал недоразвитым и недостойным Астры человеком.
– Кто же из нас слабоумный? – спрашивал он сестру.
– Оба, – убежденно отвечала Марина. – Двум юродивым вместе жить тяжело, так же тяжело, как обычным людям. Слабоумие тогда теряет смысл, потому что оно не для того дается.
– Для чего оно дается?
– Для величия.
– Кого тогда ждет величие? Слабоумного или его спутника жизни?
– Это как пойдет, – подмечала с небрежным азартом Марина. – Бывает, что слабоумный становится звездой рядом с ушедшим в тень вменяемым человеком. А случается наоборот. Вменяемый становится знаменитостью под чуткого дегенеративного друга.
– Это точно! – ошалело кивал Степан.
II
Марина Чашникова не была так простодушна, как старший брат, и так романтична, как младший. Она пошла на философский факультет. Лучше остальных детей в семье она усвоила мысль, что космос везде. Она сама чувствовала это с младенчества. Она помнила себя на пеленальном столике. Ей было грустно и холодно, она была тогда в космосе. Осталась фотография, свидетельствующая осмысленный взор распеленатого младенца. Космос – везде, в том были убеждены древние. И Марина примкнула к досократикам. Парменид, Гераклит, Эмпидокл, Анаксагор стали для нее родными людьми, братьями ее отца, которого она тоже с детства считала древним греком. Ее не так вдохновляли его фотографии в космическом скафандре, как та, где он в плавках стоит на берегу Волги на руках, стоит так легко и прямо, словно не чувствует земного притяжения.