"Алиса, господи, я так скучаю. Я так люблю тебя. Пожалуйста, отсеки мне голову и забери себе. Я схожу с ума. Я люблю тебя. Мы не виделись уже два года и клянусь, эти два года – самые мерзкие два года в моей жизни. Я всё ещё люблю тебя. И моё больное сердце всегда будет любить тебя. Вставь в него нож и преврати мои внутренности в фарш – и я всё ещё буду любить тебя. И жизнь без тебя не жизнь, и синий недостаточно синий".
Он отложил письмо в коробку на столе. Закрыл глаза, допил бутылку и отключился.
***
На этот день в программе вечера был Эрик Сати. Посреди первой Гноссьены в зал с опозданием ступила Стелла, по-кошачьи вальяжно прошла по залу и села за столик поближе к сцене. Лино почувствовал её присутствие по запоминающемуся запаху духов – аромат пихтового петрикора – свежий, травянистый, слегка сладковатый. Он почему-то казался Лино грустным; ощутив его, он подумал о белой бабочке, чьи полупрозрачные крылья промокли от росы.
Концерт кончился быстрее, чем задумывался. В зале остались только двое.
– Исполните что-то для меня, – попросила Стелла, закинув ногу на ногу и разгладив бордовое платье.
– Смотря что Вы возжелаете слышать.
– Возжелаю слышать то, что Вам больше всего нравится, – по лице поползла улыбка.
Зазвучал Вальс си минор Фредерика Шопена. На интонациях светлой тоски ладони скользили по клавишам и стремились защемить сердце. На секунду его брови нахмурились, губы напряглись – в голове случайно кто-то сказал «Алиса», и по всему телу прошёлся спазм. Интонации стали рваными, болезненными, едва связывались во фразы, но стоило открыть глаза, как светлая фигура в красном утешила взгляд. Боль остановилась, и музыка вновь стала музыкой.
– Уже второй день подряд в этих стенах звучит Шопен, – заметил пианист.
– Будь на то моя воля, он бы звучал здесь 8 дней в неделю, только бы его исполняли Вы.
– Не льстите, не льстите, – шутя отмахнулся Лино.
– Вы же наверняка не раз слышали Литовскую песенку.
– Безусловно. Даже играл с вокалисткой, когда путешествовал в Польшу.
Маккензи встала из-за стола и села на край сцены спиной к роялю. Едва ей стоило запеть, по рукам побежали мурашки. Совершенно гладкая, мягкая волна звука резонировала с хрусталём и откликалась светом в каждой клеточке слуха. Её голос дрожал с непривычки. Во всей этой нежности Лино не знал, куда ему себя деть с его, как показалось на контрасте, вульгарной манерой исполнения. Он робко коснулся клавиатуры и едва успевал ловиться за тонким сверканием женского голоса.