– Это каждый день часа на четыре? Простите, как вас называть?
– Петр или Петр Петрович. Нет, что Вы. Я уже пригласил мастера, завтра сделают расширенный доступ в Интернет к провайдеру, и получу некоторую независимость от телефонной линии.
– Конечно, пользуйтесь. Телефон есть в коридоре, на кухне. Кстати, на кухне Ваш стол и холодильник. Там Вам будет, наверное, удобней. Мы здесь соседствовали с Каролиной Вацловной. Ее сын Юрий Карлович забрал к себе.
– А Вы чем занимаетесь?
– Убираю в государственном учреждении – здесь на Новом Арбате – двадцатый этаж.
– Как это удачно.
– Удачно, что я уборщица?
– Нет, что двадцатый этаж. Видите ли, я в некотором роде фотограф. Было бы прекрасно, если бы Вы помогли мне снять панораму Старого и Нового Арбата с точки двадцатого этажа.
– Я не знаю. Все это как-то сразу.
– Чтож, Москва бьет с носка.
– А Питер бока вытер.
– Знаете у меня такое ощущение, Яна, что мы с Вами знакомы. Вы случайно Сергея Ермилова не знали.
– Случайно он был моим мужем два года назад.
– Мир тесен.
– Да, Петр Петрович, он так тесен, что не протолкнешься.
– Странно, Яна, но в Интернете есть информация, что Вы умерли.
– Как это мило. И что пишут?
– Да, так ничего.
– Никаких подробностей? Жаль.
– Пишут самоубийство.
– -Что ж, передайте в Интернет всем от покойницы привет. А теперь Петр Петрович, я могу быть свободна?
– Яна, Вы свободны!
4.
Он меня бесил, Петр Петрович Вильямс. Он мне напомнил то, о чем я хотела бы забыть.
Меня не удивило, что меня «убили» в Интернете.
Я умерла тогда, два года назад в Питере, когда
потеряла голос, а вместе с ним и мужа, который меня бросил.
И теперь, я лежала на диване, отчаянье вошло в меня и меня совсем не осталось.
Полтора года назад, когда я приехала из Питера мне было так же плохо, как сейчас нет, мне было еще хуже.
Отчим хлопотал вокруг меня, устроил в клинику. Фониаторы, борьба за утраченный голос, больничные палаты.
И молчание, молчание и молчание. Я не о чем не думала. Сначала я ждала, что Сережа приедет и считала часы до его приезда, потом дни, потом недели, а потом ожидание растворилось в молчании. Сначала молчание было белого матового света, как снег, который летел в окна, а потом этот белый цвет становился все темнее и темнее пока, не стал сизо-черной дырою-полыньею. По краям этой полыньи были те, кому было еще хуже чем мне из отделения травмотологии. Им я помогала, все так же молча.