– Алеша, – негромкий оклик разогнал странные мысли, как брошенный в пруд камень разгоняет орущих лягушек, – ты, часом, не уснул? А то как бы ужин наш не сгорел.
– Не сгорит, – заверил напарника богатырь, которого на умствования толкнула простенькая мысль о том, что кашеварить и петь у него всегда выходило знатно, но хотелось-то другого. Воинской славы да восхищенных женских взглядов хотелось. Но то в прежней, сгинувшей жизни. А сейчас?.. – Прости, задумался малость.
– Бывает, – буркнул разбиравший вытряхнутую из вьюка мелочь Стоян. – А мне вот живот думать мешает – подвело, мочи нет! Долго еще?
Меченый так всю дорогу и прохмурился, видать, поедом себя ел из-за подавшейся в яги Марфы. Помочь ему Алеша мог не больше, чем сам Стоян бывшей подруге, оставалось не замечать.
– Не боись, скоро уже, – обнадежил напарника Алеша, помешав поспевающий кулеш[4]. – Пальчики оближешь.
Снимать стряпню с огня было рано, и богатырь сосредоточенно склонился над стареньким котелком, в котором тушился отъевшийся на летних харчах заяц с салом да пшеном. Спешившим к Тригорской заставе китежанам было не до охоты, и сдуру выскочившего прямо под ноги Буланко косого добыл муркан. Сиганул в траву – и тут же раздался истошный отчаянный плач. Зайцы орут почти как младенцы, с того и пошла гулять сказка о приносящих детишек аистах. Нет, малышню белые с черными отметинами птицы и впрямь таскают, только долголапую да ушастую и не людям в радость, а своим птенцам на обед.
Алеша обернулся на розовато-лиловый окоем, яркий, словно кипрей-трава, – внизу-то она давно пухом изошла, а в небесных лугах цветет, не уймется. Эх, зорьки осенние, были бы крылья, а дел бы не было, к вам бы и улетел, как тот аист! Только и крыльев нету, и кипрей в здешних жарких и сухих для него краях не растет, да и дел насыпало по горло…
– Завтра к полудню доберемся… – отрывисто бросил Стоян, пересаживаясь поближе к костру. – Могли б и к утру, если б поднажали, но лучше сперва дела обсудить. На заставе не до того будет.
– А есть чего обсуждать-то? – Богатырь бросил в котелок семена горьковатой степной травки и обернулся к напарнику: – Что с воеводой тамошним ты накоротке, знаю. Что я ратников тамошних растормошить должен, помню. Или это не все?
– Все, да не все, – Стоян задумчиво погладил развалившегося у его ноги Муркашу.