– Олегу звонили из больницы. Эта дура пыталась покончить с собой. Оказывается, позавчера у неё был суд, она развелась со своим малохольным Вадиком. Хотела тебе сообщить, что навеки твоя, а тут – неувязочка: твоя лапка в моих штанишках. Вот она и сгорела на корню. Что делать-то будем? Соседка, которая скорую вызывала, нашла записочку Танькину. Знаешь, что твоя рыжая умница-красавица накатала? Как в детском саду: «Маринка – сука, Димка – козёл!» Не дословно, конечно, близко к тексту. – Марина зло закусила фильтр и, коротко затянувшись, выпустила струйку дыма прямо в лицо Чарскому. Тот позеленел и едва сдержался, чтобы не обдать собеседницу кое-чем похуже сигаретного дыма.
– Сколько ей лет-то было? – голос Дмитрия Сергеевича прозвучал сипловато. Марина покосилась на мужчину с презрением:
– Почему было? Она ещё всех нас переживёт! Промыли доктора нашу девочку, она уже и заявление на увольнение накатать умудрилась, прямо на больничной койке. Жалко мне её, Димуля. Она хоть и дурочка, но птица не твоего полёта. Ей нужен другой герой романа, способный оценить столь высокие чувства.
Марина говорила, а Чарский пытался понять, шутит она или серьёзно. Он всегда подозревал, что его тройная игра до добра не доведёт, но чтобы настолько! Чарский скрипнул зубами. Хмель слетел с него, словно высохшая шелуха с луковицы, оставив лишь привкус горечи во рту.
«Эх, уйти бы в запой, а ещё лучше – в загул! Таньку теперь точно не вернёшь. Хорошо это или плохо? С одной стороны, она чертовски красива и просто богиня в постели, а с другой – чересчур влюблена. А по-настоящему влюблённые женщины опасны, потому что начинают требовать большего, чем может дать ни к чему не обязывающая интрижка. Значит, с глаз долой – из сердца вон!
Интересно, как дальше поведёт себя мадам Данько? Пошлёт куда подальше, наверно. Бабы – странные существа: ненавидят друг друга со страшной силой, но, когда дело доходит до несчастья, начинают проявлять абсолютно нелогичную „женскую солидарность“ и жалеть поверженную соперницу по принципу „все мужики сво…“. Хотя когда женщины отличались логикой?»
Чарский невольно задержался перед зеркалом. Красавчик, нечего сказать! Под глазами – синяки (точнее, «зеленяки», если бы такое слово существовало в природе), морда лица бледная, как у законного обитателя морга. И все сорок пять лет откровенно прописаны во всём его драгоценнейшем облике.