Итак, едва родившись, феномен этот уже говорил, ходил, танцевал и пел. Он разговаривал с людьми на всевозможных наречиях, для каждого собеседника подбирая отдельный язык. И благодаря такому разнообразному и в то же время однородному языку, он производил на людей весьма сильное и более чем странное впечатление.
Бурный поток откликов не заставил себя долго ждать и уже захлестнул его, подступая к самому горлу. И справиться с этим потоком было нелегко.
– Кстати, – продолжил он, – ни одному народу не нравится иметь дело с мужской силой, никто не станет благосклонно принимать откровенность, выслушивать слова человека, не желающего льстить. А значит, нет ничего противоестественного в действиях народа, который старается – пусть и не всегда по своей инициативе – сперва оболгать, а затем и сжить со света того, кто, на беду, оказался свидетельством и олицетворением его же, народного, гения. И мой народ не исключение. Не нужен я ему, и всё тут! Что ж, не беда. Ведь уже через несколько часов после рождения, когда я открыто и искренне произнёс первые слова, я понял: никому не нужен чужак, говорящий каждому встречному такие вещи, какие тот сам не осмеливается сказать то ли из-за неумения думать своей головой, то ли из-за идиотского преклонения перед исключительным, как ему кажется, правом королей, богачей и свиней, вскарабкавшихся на верхушку человеческой или так называемой социальной иерархии. Никому не нужен такой, как вы изволили выразиться, «безумец на свободе», который взялся не пойми откуда и взобрался на Авалу не так, как все остальные. Вот мой первый тяжкий, непростительный грех! Меня обзывают и ублюдком, и самозванцем, и вуцибатиной (паршивцем), и неучем, и даже серостью. И каждый норовит навязать мне социальные условия и нравственные качества, которые не имеют ко мне никакого отношения! Так-то и создаётся нечто под названием «общественное мнение», и зачастую это лишь – увы! – ведро с помоями.
И в самом деле, попав под град оскорблений, несправедливых обвинений и клеветы, сын утренней зари, Варварогений, с самых первых часов жизни, как никто другой, знал, от чего ему пришлось бы страдать, не будь он чудом природы. Однако ж от грубости он страдал не меньше, чем от посредственности тех почитаемых в белградском обществе людей, которые собрались в этот день на Авале.