Я попал сразу в очень интересную ситуацию, в 43-м году, когда я поступил, было довольно-таки неуютно в Москве.
Помню ещё, что, поступив в художественную школу, я уехал на лето… у нас каждое лето школа куда-то выезжала. Помню, мы уехали в Загорск>30, и я любил рано утром вставать и писать. Прекрасный пейзаж среднерусский… Ко мне подошли ребята: «Еврей! Еврей!» – и начали меня бить. Я писал этюд. Я этюдником размахивал, мог по морде получить как следует. В общем, я переживал это.
Правда, в художественной школе был свой романтизм, там Левитана вспоминали, как его любил Саврасов. Но вместе с тем я переживал. Потом мне стало уже смешно, когда я вырос, переживать по этому поводу, но или моя впечатлительность такая, но это меня задевало. Вместе с тем, конечно, всё-таки русская культура… я сильно был в неё вовлечён. Очень сильно. Поэтому и Толстой, и Достоевский, и Лесков – всё это переживалось с юности, понимаете, с детства. И в школе культ русского XIX века был очень силён.
Детские воспоминания…
Я достаю фотографии, есть удивительные у меня фотографии… Это где-то район Малаховки, Подмосковье. Лежит мой дед, московский дед Рубинштейн, курит, а перед ним стоит мальчик и тоже курит, такой театр. Еврейский дедушка лежит, а я вот (смеётся)…Надо найти эту фотографию, потому что она замечательная.
Лев Зиновьевич Рубинштейн. 1937
На обороте надпись: «На добрую и вечную память моим дорогим деточкам – Саве, Этеньке, Юреньке и Мишеньке. От отца и дедушки Л. Рубинштейна. Рождён в 1873-м году 23-го августа, сфотографировано в 1937-м году 1 мая. Берегите и храните».
Другая фотография: мама, отец мой и я маленький совсем. Опять (смеётся) отец лежит, вся в белом мама, очень красивая. Она была удивительно красивая женщина, я найду фотографию. И я – такой мальчик. То есть момент игровой присутствовал в жизни. Знаешь, отец Лёвы Рубинштейна, Семён Львович, он был игрун. Юмор, подвижность была, не было такой погружённости у моих родственников.
Прабабка моя, мать со стороны не Рубинштейна, а Литвиных, с материнской линии… Заболел брат мой, Миша, дифтеритом и скарлатиной одновременно, очень тяжёлое было состояние (сейчас он в очень плохом состоянии в Америке, бедняга), и мама позвала эту свою бабушку, мать матери. Что-то рассказывает ей, и я помню истерический хохот. Такой хохот, как бывает у людей, когда убиты, всё, и вдруг разрядка. Это что-то сказала (