В наш сад можно было выйти только через сад управляющего – нотариуса с первого этажа – спустившись по тёмной галерее, которая проходила под старым, заброшенным домом и которую позже мы стали называть Таинственной пещерой. Те триста квадратных метров, где нам разрешалось играть, были сплошь покрыты сорняками: высокая трава росла вперемешку со всевозможными колосьями. В углу стояло большое тутовое дерево, по которому мы лазали уже тогда, когда нам ещё и в голову не приходило тайком забираться в соседские сады или кидать камешки в прохожих, идущих по дороге за холмом Бург.
Из других домашних развлечений нам особенно нравилось корчить рожи сумасшедшей хозяйке дома, когда та появлялась в окне своей квартиры на третьем этаже. Мы показывали ей язык, и она отвечала нам тем же; а иногда мы плевали ей в лицо. Те небольшие деньги, которые находились в моём распоряжении, я любил прятать в воображаемых банковских сейфах, сооружённых из различных деревяшек. Уже тогда я мечтал о миллионах и, как взаправдашний скупердяй, часами наслаждался мыслью о заветных тридцати пяти сантимах, что лежали – и, может, видели сны? – в моём хранилище. Деньги казались мне чем-то настолько прекрасным, что когда примерно в тот же период мать спрашивала меня: «Фабиан, чего ты больше хочешь: пойти в театр или получить стоимость билета?» – то Отто выбирал спектакль, а я отвечал: «Я хочу три франка». Даже несмотря на то, что театральные представления меня завораживали. А однажды я задумал построить систему каналов, ведущих из ванной, и затопить паркет. Но самое большое удовольствие доставляла нам игра в достопочтенных господ. В детской мы строили шатры из простыней, перин, покрывал и всего, что только попадалось под руку. Надо сказать, что игра эта вызывала одобрение даже у родителей, которых мы приглашали в гости в наше новое жилище.
Каждый из нас по очереди был то принцем, которому полагалось лениво лежать на коврике перед кроватью и поглаживать примостившуюся у ног кошку, то слугой. По вечерам мы прятали Мину́ в ящик и выпускали её, как только мать, поцеловав нас перед сном, уходила, а горничная отворачивалась. Тогда мы продолжали игру, частенько аж до полуночи. И снова мой брат играл роль раджи, я был обязан ему подчиняться, а он меж тем вальяжно рассиживал вместе с кошкой меж двух перин – в них я должен был впрячься и провезти его двадцать или тридцать кругов по паркету. При этом он принимал самые изнеженные или тиранские позы и презрительно покрикивал: «Я король, – произносил он, – я купаюсь в розовых лепестках; а ты всего лишь ничтожный пёс; все богатства принадлежат мне; а у тебя нет и пяти сантимов; поднажми, или же я отхлещу тебя кнутом». Затем наступал мой черед быть всемогущим, а Отто должен был смириться с участью мула. И хотя, когда я осыпал его ругательствами, он и говорил: «Знаешь, я вовсе не против побыть мулом, ведь мул легко может испортить тебе воздух», – я отвечал ему: «Вперёд, ты должен провезти меня ещё двадцать четыре круга», – и сама мысль об этих усилиях приводила меня в умопомрачительный восторг: «Я сижу в тепле, а ты там хоть сдохни от холода, надеюсь, ты подхватишь плеврит». Ещё мы носили друг друга на спине, и если тот, кто играл роль слона, падал с ног от смеха, то пройденное расстояние не засчитывалось. А если же наездник не мог удержаться, то ему тут же приходилось становиться в упряжь. Позже, совсем раздухарившись, мы уже не ограничивались одной нашей комнатой и выезжали верхом друг на дружке в переднюю и даже в гостиную, где риск разбить что-либо был намного больше. Виноватым в поломках всегда было «верховое животное» – на это мы и рассчитывали, и этим всё неизбежно заканчивалось, поскольку тот, кто был лошадью, начинал ходить зигзагами на подгибающихся коленях и с каждым шагом натыкаться на шкафы и серванты, в которых дребезжали безделушки. Покатываясь со смеху, он изо всех сил старался выпрямиться и в итоге не выдерживал и падал под градом острот брата, да и собственных шуток, которые отпускал, чтобы казаться смелее. В эти мгновения наше возбуждение переходило в исступление. Когда мы врезались в очередную этажерку, мы взвизгивали: «Видел, гордость duck, – так мы ласкательно называли мать, “duck” – это “утка” по-английски, а под словом “гордость” мы подразумевали предмет интерьера, которым она особенно дорожила, – чуть было не тарабахнуласё (сломалась), и её любимый Веджвуд