Но мало-помалу старик повадился драться палкой; вот этого я уж не стерпел. Я был весь в рубцах. И дома ему больше не сиделось: уедет, бывало, а меня запрет. Один раз он запер меня, а сам уехал и не возвращался три дня. Такая была тоска! Я уж начал думать, что он потонул и мне никогда отсюда не выбраться. Мне что-то стало страшно, и я решил, что как-никак, а надо удирать. Я много раз пробовал выбраться из дома, только все не мог найти лазейку. Окно было такое, что и собаке не пролезть. По трубе я тоже подняться не мог: она оказалась чересчур узкая. Дверь была сколочена из толстых и прочных дубовых досок. Отец, когда уезжал, старался никогда не оставлять в хижине ножа и вообще ничего острого; я, должно быть, раз сто обыскал все кругом и, можно сказать, почти все время только этим и занимался – больше делать все равно было нечего. Однако на этот раз я все-таки нашел кое-что: старую ржавую пилу без ручки, засунутую между стропилами и кровельной дранкой. Я ее смазал и принялся за работу. В дальнем углу хибарки, позади стола, была прибита к стене гвоздями старая попона, чтобы ветер не дул в щели и не гасил свечку. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок толстого нижнего бревна – такой, чтобы можно было пролезть. Времени это отняло порядочно, и дело уже шло к концу, когда я услышал в лесу выстрел из отцова ружья. Я поскорей уничтожил все следы моей работы, опустил попону и спрятал пилу, а вскорости явился и отец.
Он был сильно не в духе – то есть такой, как всегда. Рассказал мне, что был в городе и что все там идет черт знает как. Адвокат ему сказал, что выиграет процесс и получит деньги, если удастся довести дело до суда, но есть много способов оттянуть разбирательство, и судья Тэчер сумеет это устроить. А еще ходят слухи, будто бы затевается новый процесс, для того чтобы отобрать меня у отца и отдать под опеку вдове, и на этот раз надеются его выиграть. Я очень расстроился, потому что мне не хотелось больше жить у вдовы, чтобы меня опять притесняли да воспитывали, как это у них называется. Тут старик начал ругаться и ругал всех и каждого, кто только на язык попадался, а потом еще раз выругал всех подряд для верности, чтоб уж никого не пропустить, а после этого ругнул всех вообще для округления, даже и тех, кого не знал по имени, обозвал как нельзя хуже и пошел себе чертыхаться дальше.