Поля удивленно на нее взглянула:
– В каком смысле? Там же ваша кухня. А тут выход на балкон.
Аря посмотрела на Митю тем особым взглядом, который говорил: «Она ничего не понимает». Митя кивнул.
– Там весь мир, куда нас не пускают, – объяснила мама.
– Наверное, – возразила бабушка, но как-то непонятно, то ли детям, то ли взрослым, – до того, как спрашивать, что далеко, надо узнать, что рядом. Иначе этот вопрос вообще не имеет никакого смысла. У вас же теперь целая страна. Исследуйте ее. Достраивайте ее. Храните ее.
Поля заинтересованно на нее посмотрела. Тем временем, снова вынырнув из спальни, гостиную начал пересекать длинный товарный состав.
– Уходит поезд, – грустно сказал дед.
– Что-что? – спросила Аря, вероятно что-то почувствовав.
– Есть такое стихотворение, – ответил он. – Ты слышишь, уходит поезд.
– Я не слышу, – сказала Аря.
– Ты еще услышишь. Не знаю, к счастью или к сожалению, но ты не сможешь никуда от этого деться. Это как стук сердца. Тук-тук-тук. И, услышав однажды, уже невозможно перестать слышать.
– А что потом? – спросила она.
– Ты слышишь, уходит поезд, – ответил дед. – Сегодня и ежедневно.
Митя ничего не понял, но что-то подсказало ему, что переспрашивать не следует.
« 3 »
Той осенью произошло событие, оставившее свой след почти на всем случившемся в дальнейшем, хотя, разумеется, тогда ни Арина, ни Митя не были способны ни понять его смысл, ни оценить его значение для будущего, еще не свершившегося во времени, хотя, конечно, уже свершившегося и пребывающего в вечности. Было тепло; шел редкий и мягкий снег, он кружился в воздухе, оседал на асфальте и сразу же таял, образуя мокрую, чуть хрустящую и быстро превращающуюся в воду массу. Они шли к Большому залу филармонии от метро «Невский проспект»; когда-то бабушка рассказала им, что именно здесь играли «да, именно ту», когда их Ленинград умирал от голода и на него сыпались бомбы.
Тот вечер уже не был открытием сезона, и все же еще на подходе, около огромных афиш, очерчивающих ближайшее будущее, чувствовалось легкое возбуждение. За лето многие стосковались по музыке и проходили мимо афиш неровным прерывающимся шагом, задерживаясь, изучая, пытаясь решить, на что бы еще прийти в ближайшие дни или недели. Несмотря на то что у родителей был абонемент, у афиш задерживались и они, а Арина и Митя убегали дальше, вперед; так и дошли до угла. Впереди, через дорогу, окруженный уже облетевшим сквером, стоял еще юный Пушкин, вдохновенно и самозабвенно обращавшийся к их общему городу и миру. Позади Пушкина, в темном осеннем воздухе, в безупречной внутренней гармонии в обе стороны уходило огромное здание Русского музея. Ярко горели фонари. За углом, на тротуаре, на краю площади, было не только людно, но почти тесно; здесь были вынуждены замедлять шаг. Вход в бывшее Дворянское собрание был относительно узким, двери тяжелыми, шапки почти все снимали еще перед входом, а в теплом предбаннике начинали разматывать шарфы и расстегивать пальто. Резко и отчетливо дохнуло теплым воздухом. Внутри было не просто тепло – скорее даже жарко.