Прошло около часа безрезультатных поисков, и братья уже было решили, что придётся спать в придорожной канаве, но ближе к полуночи большой костер развели прямо на центральной площади, перед домом старейшины, и все те, кто не мог рассчитывать на тёплую постель этой ночью, начали стекаться туда. Около дюжины бродяг равномерно расселись вокруг огня, протянув к нему окоченевшие ладони. Рядом также стояла пара вояк – видимо, местные хускарлы4, коим выпало ночное дежурство, они же нынче служили и костровыми. Лейф и Эгиль, двигаясь с некоторой застенчивостью, разместились в наибольшем свободном промежутке этого кольца бездомных, подвинув соседей, и виновато бурча при этом.
Хмурые лица, спрятанные под меховыми шапками, или закутанные в спальные мешки и одеяла, бородатые и безбородые, все они пристально глядели в огонь, отражая зрачками пляшущие на дровах языки пламени. Никто ни с кем не разговаривал – это был не походный костёр, к которому мог подойти усталый путник, чтобы отогреться перед дальней дорогой, и, возможно, поделиться новостями и историями с теми, кто его разжёг. Это был настоящий бедняцкий костер – тут собрались нищие и бездомные, у которых нет и медяка на солому в трактирном хлеву, нет историй, которые хотелось бы рассказать. Они здесь просто для того, чтобы не умереть паскудной смертью. Один за другим собравшиеся отворачивались от огня, отходя ко сну, надеясь, что самоотверженности подбрасывающих дрова хускарлов хватит до утра. Лейф собирался поступить точно так же, однако неожиданно у одного из его соседей-незнакомцев нашлось, что ему сказать.
– Ахой, это вы те двое, что пришли с пустыря? – тихо спросил человек, укутанный в холщовый плащ, больше похожий на мешок. Он повернулся к Лейфу лицом – под капюшоном волос было не видать, но черты лица, озаряемые светом костра, были легко различимы – довольно молодой парень, не старше двадцати пяти, с большими и ясными зелёными глазами и узким носом, из растительности на лице – лишь лёгкая щетина на подбородке. Смотрел внимательно и пристально, как зачастую смотрят собаки, положение тонких бровей и края губ, склонённые книзу, выдавали в нём человека, которому не свойственно часто улыбаться. От него неприятно пахло… то ли кислым потом, то ли рыбой, а, точнее будет сказать – сыростью. Тухлой, застоявшейся сыростью. Лейфу он сразу не понравился – и запахом, и внешностью, и заданным вопросом.