Первым, кого увидел лиценциат в зале, оказался друг его детства Ренье де Монтиньи, длинноносый обжора с вываливавшимся из расстегнутого камзола брюшком, с увлечением уплетавший жареную рыбину в сметане с чесноком и изрядно измазавшийся подливой.
Вилки тогда не использовали, каши и похлебки ели ложками, а остальное руками, помогая себе ножом и вытирая пальцы о скатерть, которая для того, собственно говоря, и предназначалась. Сперва Франсуа вознамерился подсесть к дружку, но посчитал, что кто-нибудь обратит внимание на его измазанную куртку и кровоточащую губу, а посему поступил иначе.
Стараясь не бросаться в глаза, лиценциат жестом поманил к себе хозяйку заведения, еврейку преклонного возраста с крючковатым носом и бородавкой у левой ноздри, сунул ей в качестве задатка два биллона[24] и велел проводить в свободную каморку. Не занятые комнаты еще имелись, потому, не поведя и бровью, даже не подняв глаз на посетителя, старуха, убрав монеты под фартук, неторопливо переступая ногами, повела клиента на второй этаж.
Очутившись в каморке, Франсуа осмотрелся: такие комнатенки длиной чуть больше кровати, а шириной не более семи-восьми шагов, использовались горожанами для удовлетворения любовных утех с «веселыми девицами».
– Отлично! Это то, что мне надо, а теперь сделайте милость, позовите сюда того длинноносого молодца, что уплетает внизу рыбину, да прихватите с собой кувшины, с красным вином и с колодезной водицей.
Уловив на себе вопросительный взгляд хозяйки, Франсуа поспешно добавил:
– Заранее за всё благодарен, больше пока ничего не надо.
Старуха бесшумно удалилась. Оставшись один, лиценциат ощущал себя зайцем, оторвавшимся от собачьей своры, идущей за ним по следу. Однако до полного спасения было еще далеко. Пока он лишь залег под кустом, со страхом вслушиваясь в лай гончих, готовый вновь броситься петлять по лесу. Следовало уносить ноги, но как лучше это сделать – он не понимал, потому начал перебирать в уме всевозможные варианты… В то, что сраженный камнем священник выживет, не верилось, и он не рассчитывал на снисхождение к нему…
«Каким чудесным, сказочным выдался рассвет, и, каким безрадостным я встречаю закат. Но Сермуаз-то, Сермуаз-то каков! Хорош кюре, нечего сказать! Он умел так распотешить паству своими пространными рассуждениями, что его трудно было воспринимать всерьез. Ни один комик не мог тягаться с ним в красноречии. Он искренне верил в свою исключительность и считал себя умнейшим человеком. Ему, вероятно, мерещилось, что он общается непосредственно с Всевышним. Всех брала оторопь от его удивительных проповедей», – чуть усмехаясь, размышлял лиценциат, растянувшись на тюфяке, попахивающем мочой.