Спустя неделю на дворе Протасова закипело строительство. Мастера, сверкая свежими фингалами – до драки у них таки дошло, ну, Кузьма разнимать их не позволил – пускай пыль из мозгов повыбьют – наконец пришли к общему соглашению, и новый терем строился на загляденье – красивый, прочный, продуманный до последней завитушки – мастера друг друга сгрызть готовы были за малейшие недоделки, а уж на оплошавших помощников так и вовсе втроем набрасывались. Дружны стали, хоть и часа у них не проходило, чтоб не сцепились вновь друг с другом. Поглядев, как они работают, боярин, поразмыслив, решил так их вместе и оставить – шумно, правда, зато результат на загляденье выходит.
А вскоре девушка-прислужница от жены прибежала – у той схватки начались. Кузьме и вовсе не до строителей сделалось – в часовенку бросился, на колени перед иконой Господа нашего Иисуса Христа рухнул да земные поклоны класть принялся, от всей души умоляя Его подарить ему сына.
Жена Кузьмы Ивановича в родах в тот раз почти сутки промучилась, и все то время боярин, лелея в сердце надежду, клал земные поклоны. И лишь когда раздалось робкое «Барин…» за спиной, обернулся к сенной девушке, его позвавшей, и тогда только осознал, что на дворе уж солнце вовсю светит.
– Барин, вас барыня Екатерина к себе кличет, – теребя концы завязанного под подбородком платка, проговорила девушка. – Порадовать вас желают.
– Родила? – с надеждой во взгляде, все еще стоя на коленях, поинтересовался Кузьма.
– Ага… Родила… – кивнула девчонка.
– Кого? – с замиранием сердца произнес боярин.
– Не велела барыня говорить. Ступайте сами, – дерзко ответила девчонка и, развернувшись, побежала обратно.
Перекрестившись в последний раз и шепча молитву, Кузьма кряхтя поднялся с колен и на плохо слушающихся, затекших от долгого стояния на коленях ногах засеменил к терему.
Вошедшего встретила повитуха с младенцем на руках.
– Кто? – едва переступив порог, спросил боярин.
Повитуха молча сунула сверток ему в руки и скрылась за дверью в комнатах супруги. Кузьма посмотрел на красное личико в обрамлении пеленок из беленого полотна, вздохнул и качнул дите на руках. Оглядевшись, он положил сверток на лавку и принялся неумело и торопливо распеленывать ребенка. Недовольный подобным обращением младенец сморщился, закряхтел и вдруг заплакал. Растерявшийся Кузьма на секунду оторопел, но, оглянувшись на дверь, за которой скрылась повитуха, вновь склонился над ребенком, путаясь в пеленках. Распеленав дите, он уставился на плачущего младенца, недовольно дергавшего ручками и ножками. По щекам боярина, теряясь во всклокоченной бороде, текли слезы. Аккуратно подняв голенького младенца и держа его перед собой, неверяще глядя на него сияющими глазами, Кузьма прошептал: