С озера долетел перестук подвесного мотора. По звуку «Москва» или «Вихрь», старье, еще советских времен. Нынешние импортные урчат сыто, довольно.
Поднявшись на взгорок, Егоров остановился. Теперь можно признаться: было у него предчувствие сильно нехорошего, и гнал его от себя, а не получалось.
Он стоял, и было ему тошно. И не только от того, что видел, но и потому, что придется что-то делать, как-то все разруливать, и выйдет что из того или нет, одному Богу известно.
Мать говорит, что только Он все знает и все может. Но если Ты такой всемогущий, то зачем так жестоко, а? Не Ты ли говорил через Сына своего, что убогим и немощным открыта дорога в Царствие Небесное? Это потом, а сейчас, в этой жизни, сейчас им – как? И нам с ними – как? Нет, не Господь тут в надзирателях, не Он десницу приложил, здесь черти верховодили.
По озерцу скользили пузыри, силясь оторваться от воды, взлететь. К пузырям липли белые хлопья, собиравшиеся в пену. Жалобно шевелила плавниками рыба, всплывшая кверху брюхом, а какая-то уже не шалохалась, сдохла.
Рыбы было много, но все некрупная. В позднюю весну при сильном ветре через пережабину перемахивала вода из большого озера, с ней и заносило мелочь. Но вырасти до приличных размеров мальку было не суждено, кормежка скудная, да и туристы с бреднями выгребали все едва ли не подчистую.
С тех пор как очистился отстойник, снова стал озером, летом на перешейке часто ставили палатки. Уж больно место примечательное. Песок, сухо, и тут озеро, и там вода, и деревня в стороне. Ищи место лучше – не найдешь. А вечером у костра под гитару с Митяевым: как здорово, что все мы здесь сегодня… Красота!
Все, робяты, кончилась лафа. Теперь стороной обходить будете, вам такие натюрморты с пузырями ни к чему, вам пастораль подавай в честно заработанный отпуск, а тут дрянь и вонь, вдохнуть и сплюнуть. Химия.
Он наморщил нос. Смердело. Подойди ближе – так, может, и до рези в глазах. Но Егорову и отсюда было видно: нет тут Славки Колычева.
* * *
Два часа до отправления. Можно посидеть и расслабиться. Что Олег и сделал, выбрав лавочку под березой, листья которой еще не набрали ни размер, ни летнюю шершавую жесткость.
Полчаса ему было комфортно. Словно калитку закрыл: он – здесь, все остальные – там. Все и всё – и Ольга, и разжиревший монах в наглаженном одеянии, и золотые купола Пустыни, и рябь озера – белым по голубому. Мысли бессвязно сменяли друг друга, и в этих разрывах причины и следствия было то необходимое, что требовалось ему здесь и сейчас.