Совершив положенный ритуал, я встала возле стены рядом с остальными и посмотрела на Хальфдана – он, как обычно, был в сером дублете из синтетической шерсти, обшитом искусственной кожей и отделанном небольшими металлическими бляшками, на которые он сам нанес гравировку. Друг с отрешенным видом протянул жрецу руку, но я знала: это лишь видимость. На самом деле его рвение столь же наигранное, как и мое. Лишь сейчас я поняла, что Хальфдан неискренне произносит слова молитв, которые нам приходилось повторять.
Лично я очень точно представляла, когда потеряла веру, но совершенно не догадывалась, когда та же перемена произошла с моим другом. В какой момент он тоже перестал верить в безграничную мудрость и безмерное превосходство наших богов?
Я всегда чрезвычайно дорожила дружбой Хальфдана – порой она буквально становилась для меня спасительной силой, – но сегодня утром нас связало нечто более значимое. Постыдная тайна и ужасная опасность, благодаря которым я вдруг перестала чувствовать себя такой одинокой…
Когда все учащиеся выстроились полукругом вдоль стен зала, жрецы затянули последние псалмы. Их голоса становились все громче и пронзительнее, эхом отражаясь от высокого купола, а ритмичные удары барабанов подвели церемонию к кульминации, словно призывая божественную силу.
Вдруг кровь в широких чашах вскипела, и по краям сосудов потекли отвратительные пурпурные струйки. Наконец из чаш стал вырываться черный густой дым, поглощая подношение, пока сосуды не опустели. Мы все стояли, склонив головы в почтительной сосредоточенности, а жрецы старательно тянули последнюю ноту гимна.
Когда служба закончилась, на несколько минут воцарилась благоговейная тишина, но вот наконец и она подошла к концу, и нам с Хальфданом пришлось разойтись в разные стороны. Он направился к группе певцов, а я – к той, что занималась игрой на струнно-смычковых музыкальных инструментах.
Я вдруг вновь оказалась отделена от окружающих глухим молчанием: мое положение Залатанной напомнило о себе, что происходило ежедневно.
Никто из моих одноклассников не сказал мне ни слова. За четыре года я привыкла к такому отношению. Впрочем, у меня до сих пор щемило сердце, когда люди вокруг скользили по мне взглядами и тут же отворачивались, стараясь ни в коем случае не смотреть мне в глаза. Единственным знаком внимания, который отваживались демонстрировать мне учащиеся, было презрение, как будто сам факт моего присутствия в стенах Академии оскорблял их до глубины души. Обучение здесь считалось привилегией.