У Жиля невольно появилось искушение поймать этот дивный свет в ладонь. И будь он один, непременно попробовал бы это сделать.
Где-то в глубине церкви голубоватые тусклые искры пробегали по узорчатым, цветным витражам, вызывая в памяти блуждающие болотные огоньки, манящие запоздалого путника…
Откуда-то со стороны двери в залу долетали неистовые порывы ветра. Должно быть, одно из окон было разбито.
Вдалеке переливался золотыми бликами и вспыхивал багряными отсветами великолепный алтарь. Свечи, стоявшие на нем, все до единой, были безжалостно потушены дуновениями злого ветра…
– Брат Жозеф, вы здесь? – крикнул отец Франсуа.
Никакого ответа.
И, тем не менее, церковь не была совершенно безлюдна. Под одним из окон на коленях стояла человеческая фигура, слабо освещенная мерцающим светом единственной, догорающей свечи.
Сначала Жилю показалось, что этот человек молится. Но когда они подошли ближе, он понял, что ошибся. Одной рукой коленопреклоненный монах прикрывал от ветра угасающую свечу, а другой – что-то судорожно и неистово чертил на лежавшем рядом желтом листе бумаги, низко-низко склонив над ним голову… Казалось, он даже не слышал шагов и не видел людей, пришедших нарушить его добровольное одиночество.
Только при этих словах настоятеля, прозвучавших так близко от него, монах поднял голову, и Жиль в ужасе отшатнулся, слабо вскрикнув от удивления и неожиданности. Все происходящее приобрело черты бессмысленного, жестокого, затянувшегося кошмара!
Прыгающий язычок пламени осветил своим неровным светом смуглое лицо язычника, неверного, сарацина!
Это было настолько страшно и невероятно, что Жиль не мог сделать ни единого шага, не мог произнести ни одного слова…
Прямо на него смотрели черные, сверкающие глаза сарацина, полные мрачного и адского, но какого-то вдохновенного и яркого огня. Ноздри острого, хищного носа нервно и взволнованно трепетали от таинственного ветра. Изогнутые, отливающие синевой, брови и настороженно сжатые сухие губы придавали его лицу серьезное и грозное выражение. На высокий лоб, прорезанный тонкой морщинкой, появившейся от частых и невеселых раздумий, в беспорядке падали черные, мокрые от пота, волосы.
Сложно сказать, сколько лет было этому чужестранцу. Возможно, немногим больше тридцати. Но замкнутое, отчужденное, недоброе выражение лица, больше подходящее преследуемому зверю, чем человеку, делало его резкие и острые черты старше и печальнее…