Влюблённость Григория и страдания несчастной Полины с каждым днём становились всё более заметны. Девушке казалось, что артельцы посмеиваются над ней. Да-да, над ней и только над ней, потому что смеяться над бригадным генералом невозможно по определению. На самом же деле всё обстояло совершенно иначе. Иконописцы предельно уважали своего командора и с дружеской симпатией относились к Полине, почитая её за ласточку, залетевшую к ним на артельный огонёк. Их реакцию правильнее было бы посчитать за товарищеское участие и заботу. Но глаза смущённой девушки всё видели по-другому. В переглядах ребят она отмечала злорадство и кичливую ревность по отношению к руководителю. Так, после вечерней трапезы, забившись в свою келейку, она часами сидела на кровати, обхватив колени, и думала: «Они мне этого не простят!»
В один из вечеров Полина наконец приняла единственно правильное, с её точки зрения, решение: бежать в Москву. Григорий Борисович, понятное дело, не отпустит, значит, надо бежать… тайно! Утром следующего дня перед выходом на молитву она собрала вещи в походный рюкзачок, прибрала в комнате и написала записку вежливости. В ней Полина благодарила всех за дни, проведённые в станице, а главное, в храме. Ссылаясь на неотложные обстоятельства, девушка просила простить её за столь поспешное бегство. «Разве бывает непоспешное бегство?» – грустно усмехнулась она, дописывая фразу. Но исправлять написанное не стала.
Время близилось к обеду. Григорий чуть раньше остальных стал спускаться с верхних лесов. На ярусе, где Полина выкрашивала намеченный орнамент, он задержался. «Где же она?» – подумал Гриша, оглядывая ярус сквозь контражур осветительных приборов. Полины нигде не было. На выходе из храма ему встретился сторож Кузьма.
– Борисыч, твоя Полинка-то с вещичками подалась. Обидел, поди?
– Что значит подалась? – переспросил Гриша.
– А то и значит. Гляжу, выбегает девонька из храма и к себе в домик направляется. Удивился я, что за поспешность такая, может, случилось чаво. Хотел я было в храм-то зайти глянуть, что да как, смотрю: бежит прямо к воротцам. Рюкзачок за спиной так и подпрыгивает, так и подпрыгивает. Ух ты, думаю. А она глядь – и исчезла за домами, только пыль на дороге вспуршила чуток. Не любо, думаю, дело такое, ох не любо! Я вслед. Тут автобус, как на грех, подъезжает. Гляжу, минуты не прошло, а она уж в нём, треклятом, и сидит. Головку опустила, не повернётся. Я кричу водиле, машу рукой, чтоб остановился – куцы там! Унёсся быстрее ветра толстозадый. Как подговорили…