– Ага, ты уже сегодня обещала его отравить…
– Так это всё из-за его французского, – весело отмахнулась она.
– Да что не так с моим французским! Вот мне ваш очень даже нравится, Нильда. Есть в нём что-то симпатичное и искреннее.
– Конечно. Старые не врут. Как там? Enfants et fous disent la vе́ritе́[16]!
Пия с мужем засмеялись, а Нильда ничуть не смутилась:
– Ну, видать, опять чего напутала. Главное, чтоб все были здоровы.
– Ага, – кивнула Пия, – особенно головой!
В общем, дни текли-бежали.
Нильда с радостью и разгадкою в глазах смотрела на растущий живот дочки, всё больше перенимая обязанностей по уходу, чтобы зять совсем не обессилел раньше времени. Сроки приближались.
Когда Пию повезли в клинику на сохранение, она отговорила Жиля прерывать подготовку к новой выставке: «Мама везде похлопочет, а ты занимайся своими делами, любимый. Мне, если честно, с ней даже поспокойнее – ты слишком уж переживаешь, чуть ли не хуже меня. Врач обещал: и недели не пройдёт, как мы уже станем родителями».
Сказано-сделано. Смс будущим папкой строчились тёплые, обширные. Каждый вечер да сто раз на дню. А не выдержит – позвонит, то разволнует опять жену; тогда перезванивал ему уже Этьен или тёща, чтоб доставить втык от врача. Потому смс лучше: в буквах волнений не видать было, а значит, всем мирно. Мадам Илар успокоит, уложит дочь, потом наберёт Жилю – успокоит, уложит зятя, да пораньше с его-то тугим засыпанием. Когда спала она сама – неизвестно.
Раньше Пия недолюбливала друга Жиля, а его девушку, Лулу, и вовсе знала понаслышке, но теперь сердце её оттаивало. Каждый по очереди, через смену да вдвоём вместе окружили они её заботой. Лулу, приятная каштановая медсестра, быстро и крепко сдружилась с Пией рассказами о своей недавней беременности Клодом и раз за разом спокойно объясняла ей все тонкости процедур, лекарств – да любой вопрос таял при ней быстрее, чем при враче, которого роженица понимала с трудом (говорил он быстро и не скупясь на термины). А заглянет к ней гормональная грусть, подоспеет Этьен со своими присказками. Шутки Сванье принимали совершенно иной вид с Пией: если Жиля они проверяли на прочность и оттачивали его «мужскую» стойкость, то для Пии они проходили нарко- и алкоконтроль, теряли градус в цинизме и завязывали на себе огромный розовый бант прежде, чем пролезть к ней в ухо. Лулу не узнавала своего пошляка, но догадывалась, что это он ради друга (точнее, чтобы прийтись к новому двору приятеля) прежде, чем сказать какую-нибудь нелепицу мысленно клеймит позором «скользкие» выражения и безжалостно швыряет их в цензурную корзину. Из которой, по-видимому, потом и достаёт их для всех остальных. Как заметила Лулу, два человека делали из него человека: начальник и Пия.