– Что же, продолжайте, Майкл, – сказала она.
Все, что он до сих пор сказал, Сильвия уже знала. Она знала также и о том, что Джоанна Феррерс упала с лошади во время охоты в Нью-Форест; как ее принесли в лечебницу, стоявшую на высоком холме над этим морем деревьев; как она долго там лежала с переломанным спинным хребтом.
– Джоанна стойко боролась, не правда ли, Сильвия? Она не хотела сдаваться, ведь правда? Только время от времени у нее нечаянно вырывалось какое-нибудь словечко. Как-то вечером, когда лихорадка на время ее оставила, она сказала с радостным смехом: «Мне свежо, подумайте только». И она вдохнула в себя воздух – сердце при этом сжималось. Но она говорила, что поправляется, что наверное поправится – а потом внезапно приблизился конец. Есть силы, которые устанавливают сроки – к своему сроку Джоанна ослабела. Еще две недели – и она покинула нас во сне.
Так говорил Майкл Кройл. А Сильвия отозвалась вопросительным «да?», которое она произнесла как можно более терпеливым тоном. Все это она также знала, но, несомненно, были какие-то странные вещи, которых она не знала и которые должна была узнать раньше, чем пробьют часы; нечто, преобразившее Майкла Кройла из одинокого сдержанного человека, стоявшего на страже над самим собой, из этого довольно-таки обыкновенного нового Овидия, разглагольствующего о радостях любви. Сильвия торопила его с каким-то волнением, которое она не вполне постигала сама.
«Он должен разделить со мной какую-то странную тайну, – думала Сильвия. – Это будет моя награда за немного сочувствия и за доброе товарищество».
И как раз в своем стремлении испытать нечто, выходящее за пределы обычного человеческого горизонта, она шла дальше от окружавших ее людей, она должна была затем признать, что в эту ночь получила роскошную награду.
– В тот день, когда мне сообщили, что все будет кончено в какие-нибудь две недели, я приехал из Хэмпшира на поезде, – продолжал Кройл. – Я не обращал особого внимания на места, мимо которых проезжал. Я сидел в купе один. Но так случилось, что в одном месте я выглянул из окна. Я увидел склон, весь заросший вереском, белую харчевню на углу дороги и широкую полосу шоссе – полосу всего в несколько ярусов в длину; и тут в первый раз я почувствовал тот ужас, который должен был произойти. Джоанна обычно ездила по этой дороге в моем большом автомобиле, чтобы навестить меня в моем доме у моря. Она радовалась, как ребёнок, великолепной новой игрушке, и, кроме радости по поводу игрушки, она также ощущала – как весело радоваться своей игрушке. Она обычно сидела впереди и отвечала на приветствия полицейских и сторожей, стоявших на перекрестке. Всякая напыщенность вызывала у нее смех. И когда я вдруг выглянул из окна на это место дороги, где – всегда в дни скачек и часто в другие дни – стоял человек, приложив руку к шапке при ее проезде, я почувствовал, о, не в словах, но как течение месяцев и годов, что она уже никогда больше не проедет по этой дороге, до скончания времен, никогда не будет смеяться над собой за то, что разыгрывает важную леди в большом внушительном автомобиле.