Это последнее обстоятельство должно было затмить перед взором Берхарда даже начищенные серебряные блюда.
– Ах ты ж дрянь какая… – озадаченно пробормотал он. – Вот, значит, как. Вижу, ты, мессир рыцарь, человек серьезный. Садись к моему столу, отведай, чего Бог послал. Звать-то тебя как?
Гримберт нащупал угловатый, сбитый из неочищенных досок, стул.
– Извини, не могу этого сказать. Вроде как взял обет инкогнито. Знаешь, что такое инкогнито?
Берхард загремел в углу какой-то утварью.
– Было по молодости. У какой-то венецианской маркитантки из обоза подхватил. Но священник, храни его ангелы, мне какого-то порошка дал, оно и прошло…
– Инкогнито – это значит, что я держу свое имя в тайне.
Смех у Берхарда был неприятным, похожим на треск рвущейся ткани.
– Да уж еще бы, мессир рыцарь, не держал бы! Небось твои придворные стихоплеты будут рады сочинить балладу о том, как ты жрал крыс и спал на мостовой. Вина выпьешь? Изысканных сортов не держу, но чем промочить глотку – найдется.
Гримберт с благодарностью кивнул. Сейчас он выпил бы даже концентрированной уксусной кислоты.
– На. Пей. Вино, конечно, не чета тем, что у вас с туринских виноградников, ну так и мы не графья какие-нибудь.
Гримберт задохнулся еще до того, как в полной мере смог ощутить зловонный аромат жидкости, протянутой ему в щербатой глиняной кружке.
– Почему ты решил, что я из Туринской марки?
Берхард издал не очень-то музыкальный смешок.
– А откуда ж еще? В Салуццо давно уже рыцарей нет, если ты не заметил.
– Отчего так? Погибли? Все разом ушли в Крестовый Поход?
– Закончились, – буркнул Берхард, – сразу после Железной Ярмарки и закончились, значит. Когда маркграф Лотар поднял свой мятеж, многие здешние рыцари к нему примкнули. Рыбьи головы! Против законов Божеских и людских пошли, стало быть. Ну и… Понятно, что. Когда маркграфское войско разбили, а уцелевшие еще не закончили кричать от боли, император издал эдикт, значит. Отныне Салуццо не дозволяется иметь своих рыцарей, так-то, мессир.
Мессир…
Его пальцы были слишком слабы, чтоб раздавить полную зловонной жижи глиняную кружку, но та, кажется, все равно опасно хрустнула в руке. Мессир. Слово было привычным, как его собственное имя, и неудивительно, он получил право на подобное обращение еще в тринадцать лет, раньше многих других. Но сейчас… Каждый раз, когда Берхард произносил его вслух, он ощущал себя так, словно его свежие раны сбрызгивают осиным ядом.