– Я во всём неправ. И в этом тоже неправ. Но я не отдам тебя никому. Посмотри на меня…
Он держит моё лицо ладонями.
Не хочу!!!
И мои коготки впиваются в них, пытаясь оторвать. Я чувствую, как прорисовываю борозды на его коже.
Не отпускает.
– Смотри на меня… Женя… Тише…
И я смотрю в эти до боли родные глаза.
– Не злись… Женечка… Девочка… Это же я…
Его губы замирают на моём лице.
Силы вдруг резко покидают меня. Живот начинает наполнять такой знакомый болевой спазм, отдающий болезненной пульсацией в грудь.
Больно… Очень… Ему…
– Я люблю тебя… – шепчет он.
И мне. Очень. Больно.
Я перестаю дёргаться, парализованная этим чувством.
– Поехали домой… – и в этом столько всего, сказанного им, но не услышанного мной.
И я дышу глубже, переваривая всё то, что он сказал мне выше. Мне больше не хочется по нему бить. Мой котёнок уже всё равно захлебнулся. Я никак не могу договориться с собой, кто виноват в этом.
– Поехали домой…
– Поехали…
Сделав вдох поглубже, сажусь в машину на переднее сиденье.
А он не спешит, доставая сигареты. Прикуривает, присаживаясь на капот. Я вижу, как дрожат его пальцы. И это единственное, что выдает его состояние. Потому что даже эмоционально он не то что закрыт – он запечатан в свинцовый саркофаг. И даже мой эмпат-рентген не может пробить эту броню.
Ни Семьсот двенадцатого, ни его тачки на стоянке уже нет. Уехал. И это правильный выбор. По-другому вряд ли мы разрулили бы эту ситуацию. Я испытываю облегчение, что он не сорвался, и не было никакой жести. Аронов провоцировал… К счастью, сорвалась только я. Больше от неожиданности.
Офигеть.
Аронов…
Один ты ездил?
Осмысливаю его слова. И что? Это даёт тебе право поступать так, как ты сделал сейчас?
Но внутри я почему-то чувствую, что даёт. Не по отношению к Семьсот двенадцатому. Нет! По отношению ко мне. Как интересно… Что это значит? Что он всё ещё мой мужчина? Или подождите… Я – его женщина?
А как его женщина я могу несколько раз врезать ему по лицу за то, что он устроил, или это перебор?
Ветер вдруг стихает. Начинают кружиться редкие снежинки.
Его перекур затягивается. Сигарета просто тлеет в пальцах.
Включаю на панели радио. С раздражением слегка нажимаю на клаксон.
Выбрасывает сигарету. Садится рядом. Мы молчим. Снег становится гуще. Он навевает мне почему-то ту ночь, когда он забирал меня из Заельцовского, как мы молча ехали до моего дома и как потом, все в снегу, горячо целовались на капоте тачки. По радио играет какая-то старая-старая песня.