После этих волнений жизнь вернулась на свои прежние мирные пути.
Я снова шил перчатки и посещал школу. Но этой школы отцу было мало. Я должен был узнать больше, чем предлагали тогдашние начальные классы.
Мой голос превратился в хорошее, объемное сопрано. В итоге кантор принял меня певчим. На публике я быстро стал вести себя безошибочно и смело. Так вышло, что через короткое время мне поручили петь соло в храме.
Церковь была бедной; у нее не оставалось средств на дорогие церковные предметы. Кантору пришлось копировать, перенимать на слух, и я пел на слух. Там, где это было невозможно, он сочинял сам. И что за композитор он был!
Но он был родом из маленькой скромной деревни Миттельбах, сын анемичных, необразованных родителей, практически морил себя голодом, изучая музыку, до тех пор, соответственно, пока не стал учителем.
Он стал кантором, мог одеваться только в синюю льняную сутану и синие льняные брюки, и видел в талере целое состояние, на которое можно было бы прожить несколько недель. Эта бедность совершенно понизила его самооценку. Он просто не знал как заявить о себе. Его все устраивало.
Превосходный органист, пианист и скрипач, он умел и любил повторить любую композицию на слух на любом музыкальном инструменте, что могло бы скоро принести ему славу и состояние, если бы только он был немного увереннее и смелее.
Все знали: где бы в Саксонии или соседних регионах ни появился бы новый орган, кантор Штраух из Эрнсталля обязательно узнает об этом первым и сыграет на нем. Это была единственная радость, которую он себе позволял. Потому что, желая стать больше, чем просто кантором Эрнстталя, помимо храбрости, ему также не хватало разрешения очень строгой госпожи Фредерики, богатой девушки и поэтому выглядевшей как 32-футовый «директор».
Во время брака г-ну Кантору разрешалось говорить только нежным голосом «Vox humana».
Вместе братом она владела несколькими садами, к своим урожаям она относилась особенно пристрастно, и как я уже упоминал, получал я от нее только порченные или перезревшие яблоки и груши. Но зато она знала, как подать это с таким видом, как если бы она дарила все королевство.
Она совершенно не понимала бесконечно высокой ценности мужа и как человека, и как художника. Она была прикована цепью к своему саду, и поэтому он был прикован цепью к Эрнстталю. Ее не заботила его духовная жизнь или его духовные потребности. Она не открывала ни одной из его книг, и, как только они были завершены, многие его сочинения затерялись в глубине пыльных коробок, стоявших под крышей.