Иногда ротный, поломанный и измученный еще прошлой войной, смотрел на меня непонимающим взглядом, полным отвращения, и спрашивал: «Чего ты вообще добиваешься? Сдохнуть хочешь?». Этот мудак посвятил всего себя войне, не зная ничего, кроме нее. Он ждал этого момента всю свою жизнь – момента, когда наконец возьмет автомат не для того, чтобы стрелять по мишеням, а чтобы наконец убить, забрать чью-то жизнь. Побитый, изуродованный изнутри и снаружи, он спрашивал меня, хочу ли я сдохнуть, да так, будто это что-то постыдное, неправильное. Даже он, абсолютно аморальный и пустой человек, не понимал меня! Даже он, когда шальная пуля вспорола его брюхо, обнажив и вывалив наружу все нутро, молился, стонал и чуть не плакал. Хотя стоит отдать ему должное – до плача не дошло. Он сдержал слезы, видимо оставив на это последние свои силы. Абсолютно неразумная и глупая трата, как я тогда подумал, но, возможно, кто-то это оценил посмертной медалькой.
Свои же последние силы я потратил, чтобы улыбнуться. Здравствуй, долгожданная смерть! Здравствуй, умиротворяющая пустота! И, наконец, здравствуй, новая жизнь и смертельное разочарование! Своей дороги домой я не помню, хотя догадываюсь, что она была, как и у всех, в цинке. Первым классом, все включено. Меня скатили с самолета, похоронили со всеми почестями, будто закопали гнилое полено, криво нацарапали на деревянном кресте мое имя и с чувством исполненного долга удалились, скрипнув железным забором. Я, конечно, все это придумал, но мне довелось видеть свою могилу. Они даже фамилию неправильно написали. Кстати, странное это чувство – стоять на месте, где был похоронен, видеть там свои инициалы, представлять, как тебя поспешно опускают вниз, чтобы быстрее закопать следующего. Это был первый раз, когда я посмотрел на себя со стороны. Осознал, что умер. Точнее, осознал, что снова живу.
А вот начиная с того самого подвала я помню уже все. Каждый миг этой поганой жизни, каждый свой вздох, все чаще с болью отдающийся в сердце, заставленном биться через силу. Ровно четыре дня мой имитатор и будущий напарник Кирилл соединял мою плоть, возвращал душу в мое бренное тело. И это было мучительнее, чем боль перед смертью. Я до сих пор ощущаю ее, и, видимо, буду ощущать оставшуюся вечность моих мучений. С того самого дня я старался не умирать, чтобы не повторить этот опыт, хоть это и не всегда получается. Я мог себе это позволить, как многие упыри и делали: отдаться во власть наслаждений, умирать и восставать снова, чтобы наполнять свой грязный рот всеми смертными грехами сразу, начиная с чревоугодия и заканчивая прелюбодеянием, ведь душе все равно уже не спастись. Но если платой за это было снова испытать эту боль, то я пас. Тем более, меня это мало интересовало.