Наконец мы отчалили и направились к морю. Мистер Ланкастер резко упрекнул меня за то, что я обронил какие-то рыбацкие снасти. Я ответил ему злобным взглядом, а он, желая поставить меня на место и унизить, полностью переключился на Мошаду и говорил с ним только на испанском. Для меня это стало подлинным избавлением, а вот Мошаду не на шутку встревожился, поскольку изысканные манеры требовали беседовать и со мной тоже – теперь, когда он не мог игнорировать мое присутствие. (Уверен, он и не помнил, что мы сидели рядом на банкете.) Вот он и обращался ко мне время от времени на французском, однако из-за жуткого акцента я понимал его с трудом. Впрочем, это было не самое страшное. Гораздо больших усилий мне стоило придумывать ответы и поддерживать беседу.
К примеру, Мошаду сказал: «Je suppose que le sujet le plus intéressant pour un écrivain, c’est la prostitution»[17], на что я ответил: «Monsieur, vous avez parfaitement raison»[18], и на этом мы застряли.
Мы вышли в просторный эстуарий. Мистер Ланкастер посадил меня у руля, а сам пошел готовить удочки.
– Сосредоточься, будь начеку, – сказал он. – В реке полно песчаных отмелей. Осторожно. Осторожнее! ОСТОРОЖНЕЕ! Взгляни, какого цвета вода там, впереди! Вот тут самый малый! Ровней держи! Ровней. Ровней. Ровней. Теперь жми! ЖМИ! Живее, салага! На левый борт! ЛЕВО руля! Потопить нас хочешь? – (На выходе из реки поднялась небольшая волна. Совсем слабая, ее почти не чувствовалось.) – Вперед, точно вперед! Держи курс на два градуса на юго-запад. Держи курс. КУРС ДЕРЖИ. Осторожней, салага! Отлично. Молодец! Вот молодец! Хорошо правите, сэр! Я даже боюсь, Кристофер, что мы из тебя матроса сделаем!
Ничего достойного похвалы я не совершил, разве что не дал нам врезаться в буек размером со стог сена. Энтузиазм мистера Ланкастера в безумии не уступал его тревоге. И все же – как и в случае с обливанием холодной водой – я, как идиот, почувствовал себя польщенным. Ах, если бы он знал, как легко мной управлять; как чу́ток я к примитивнейшим комплиментам! А впрочем, нет, даже узнай он это, его отношение ко мне вряд ли бы изменилось. Он не стал бы хвалить меня, сочтя лесть пагубной для моей души.
А за душу Мошаду мистер Ланкастер, видно, не переживал: вовсю и совершенно бесстыдно умасливал его, перейдя ради меня на французский. Он по-английски назвал Мошаду «славным малым», объяснив потом значение эпитета на французском. Мошаду восхищенно захлопал в ладоши, сказав: