Спустя некоторое время трое принялись о чем-то спорить. Я так и не понял, что такого предлагал Алеко, но Ганс был настроен решительно против.
– Нам утром вставать, – обратился он к Амброзу по-немецки. – Вы же сами сказали, нужно рано выдвигаться.
– Не суетись, мой хороший, – ответил ему по-английски Амброз. Затем обратился ко мне: – Алеко предлагает показать вам город. Тут есть два или три кабака, в которых может быть весело.
Я вежливо отказался, дескать, устал с дороги, зато Вальдемар, всегда готовый веселиться, выступил «за», и так Ганс остался в меньшинстве.
– Тебе вовсе не обязательно идти с нами, душа моя, – сказал ему Амброз с немного проказливой улыбкой.
– Вы же сами знаете, что мне придется пойти. Иначе что с вами будет? Думаете, охота мне завтра поутру шариться по канавам, искать вас? – проворчал Ганс.
Когда мы уходили, он сказал мне, понизив голос и мотнув головой в сторону Алеко:
– Вот видишь, кто тут начальник?
Вальдемар вернулся под утро, разбудил меня и тем самым выдернул из кошмаров о нацистах и Берлине. Он, как всегда, бесцеремонно плюхнулся на край кровати и шлепнул меня, спящего, по плечу.
– Боже, Кристоф, вот это город! Какие тут старые кошелки-развратницы! Одна прямо взяла и запустила мне руку в гульфик, честное слово! Потом сказала что-то Амброзу, а он перевел, мол, она считает меня милым мальчиком! Я уже собрался было уйти с ней, но Ганс не отпустил. Сказал, что у нее сифилис. Ей лет за сорок было, но она интересная, я таких в Берлине не встречал. И знаешь что? У нее были усы! Кристоф, ты ни за что не поверишь: это так сексуально! Я прямо сгорал от желания! Боже, пусть только эти старые кошелки дождутся! Вот выучу греческий…
На следующее утро мы отправились на побережье в машине Амброза.
Остров находился примерно в сотне километров к северу от Афин, в канале между крупным островом Эвбеей и материковой областью Беотией. Добраться до него можно было только по очень неровной дороге, которая местами превращалась в козью тропу.
Алеко сидел впереди, рядом с Амброзом, а мы с Вальдемаром и Гансом втиснулись на заднее сиденье, окруженные настоящим завалом из багажа и разнообразного инвентаря. Машина летела со скоростью семьдесят километров в час, гремя, точно скобяная лавка в землетрясение. В ней все держалось на честном слове, но при этом работало исправно и не сломалось бы, наверное, в ближайшие полгода. От тряски становилось дурно; лишенные рессор, задние колеса проваливались в каждую выбоину с сокрушительным ударом, от которого пробирало от копчика до самых зубов. И после очередного такого прыжка следовал настоящий оползень багажа, когда в тебя нещадно впивался черенок лопаты, ободок ведра или уголок чемодана.